[53], движется филология.
85. В филологическом христианстве случился прискорбный поворот во время реформы в XVI веке, и его последствия ощутимы и по сегодняшний день. Божественный, единый с любовью логос евангелия от Иоанна превратился в бога, который ненавидит творение и приговаривает верующих к жизни в ненависти к себе (Лютер, 95 тезисов, № 4)[54]. Так немилосерднейшее сознание вины имплантируется словом, языком, речью, которые представляют собой попросту извращение того логоса, к которому обращалась philía Платона и, позднее, Иоанна. В словах о «ненависти к себе» говорится: язык ненавидит нас, отвергает, преследует, и мы сами ненавидим, отвергаем, преследуем себя и язык в себе всякий раз, когда пытаемся договориться о нем и на нем. (– Что ни скажешь, тем накажешь [Was heißt, haßt]. —) Когда язык ненавидит себя, он пытается себя уничтожить; а поскольку он не может этого достичь иначе, чем молчанием и действием, которое еще и претендует на то, будто имеет ценность языка, он может сохранить себя только в повторении при собственном уничтожении. То, что Фрейд пытался выразить понятиями влечения к смерти и навязчивого повторения, является историческим порядком мизологии, которая стремится ликвидировать любую историю, порядок, язык. Со времени реформационного переворота – хотя к этому шло и задолго до него – устанавливается слишком интенсивное внимание к смертоносной букве; распространение «Писания», которое бичует читателя; технологии воспроизводства слова; кредо капитала – кредит; экономия долга как вины [Schuld] и задолженности [Schulden], каждое слово – преступление, которое повторяет другое, чтобы скрыть его… Одна из насущнейших задач психоисторической филологии заключается в том, чтобы проанализировать этот всемирно-исторический поворот к садистскому языку и самоубийственной филологии.
86. Филологию низвели до статуса вспомогательной науки для догматической теологии, юриспруденции, историографии, она деградировала до дисциплинарной техники в педагогических институциях, ужалась до метода литературоведения, и в первую голову ее пытаются подчинить нормам эпистемической дисциплины; какими бы губительными ни были эти тактики вытеснения для опыта и объяснения языкового существования, им до сих пор не удалось уничтожить филологический импульс. Но не следует обманываться: этот импульс уничтожим. Национализмы, на службу которым пришли национальные филологии, юридизация, классовая и расовая дискриминация, сексизм, которые они обслуживают и зачастую несут и сами, – все это наносит удар по языковому, филологическому существованию, приводящий день ото дня к страшнейшему опустошению. Эти филологии саморазрушительны.
