филология должна своими средствами анализа и изобретательности –
всеми средствами – бороться с работой этого разрушения.
87. До тех пор, пока хоть один человек должен платить за то, чтобы говорить с другими, читать и слушать других, язык и филология несвободны.
88. Филология, как и язык, едва ли подчиняется принципу удовольствия. Не существует plaisir du texte[55], не исходившего бы из повторений и не стремящегося к повторениям. Но каждое повторение какого-либо опыта повторяет и боль расставания с ним – и одновременно повторяет расставание с повторением.
Значит, повторение не только повторяет; оно отстраняется от повторения и устраняет его. Оно возвращается к другому началу, то есть к чему-то другому, нежели начало. Она – филология, повторение – не только возвращается. Она – без всякого принципа – еще и начинается.
89. Бывают филологи, которые обращаются с миром так, как если бы ему можно было помогать [behandeln] (как больному), вести с ним переговоры [verhandeln] (как с врагом), использовать его в своих интересах [handeln] (как инструмент, товар или делового партнера) или разрабатывать [abhandeln] (как тему). Они забывают, что филология – не часть этого мира, которая могла бы вступать с другими его частями в деловые или рабочие отношения, а движение самого мира; она – приход мира в мир. Этот приход нельзя вынудить, выторговать, заставить произойти в интенциональном акте. Нерегламентируемость этого прихода (этого мира) – опыт, который должна прояснять иная филология. Ее предварительная максима: действуй так, чтобы ты мог прекратить действовать. И далее: действуй без всяких максим, и без этой тоже.
90. Филология ведет мировую гражданскую войну за язык и мир с индустриальным изготовлением языка и мира: она борется с онемением. Поэтому она должна быть готова бороться и с собственными тенденциями к индустриализации. Одна из самых фатальных, усыпляющих, расхолаживающих форм этой тенденции – журнализм.
91. Филология – троянский конь в стенах наших спящих языков. Если они проснутся,
92. Философская и поэтическая чуткость Гельдерлина сконцентрирована в одном филологическом замечании, сохранившемся в рассказах свидетелей и относящемся ко времени его душевного бедствия. Вот оно: «Взгляните, милостивый государь, – запятая!»[56] Это замечание можно было бы также назвать филографическим, если бы было достоверно известно, что каждая запятая принимает графический вид и что «запятой» действительно зовется запятая. Если принять во внимание тот вес, который для языка Гельдерлина имеют будущее, прибытие, пришествие, можно представить, что эта «запятая» [Komma] указывает на нечто, что не высказывается, а призывается, нечто, что приглашают прийти [kommen]. А если так, то филология – чуткость к тому, что расставляет знаки препинания, приводит к остановке, цезуре, поскольку в нем становится заметным то, что приходит, или само пришествие.
