, a
causa finalis defecta[51] – и
не-определяет их. Они функционируют только потому, что могли бы и
не функционировать. Все они соотносятся с будущим, но не с
их будущим, не с таким будущим, которое было бы заложено в их собственной конструкции, подразумевалось, предполагалось бы ею; они соотносятся с ее «не-».
Медиа – это языки, поскольку они пытаются предвосхитить свою неудачу и даже играют с неудачей самих этих попыток. Они оперируют возможными разломами и распадом своих возможностей. Иначе говоря: они оперируют своей не-оперативностью; они медиатизируют [sie mediieren] свою а-медиальность [Immedialität].
Когда в «media studies» распознается эта де-структурность их предметов и самих себя, они становятся филологией.
82. В основе филологии – рана. Она кричит. Но этого Филоктета не слышит никто, кроме него самого. Он – в изоляции. Военачальники возвращаются на его остров только тогда, когда осознают, что без его лука им не продвинуться дальше. (Но к чему движутся они, как не к новым ранениям?)
83. Страсть – это травма. Внезапное постижение – укол. А поскольку филология – первая страсть тех, кто говорит, неудивительно, что они ее не любят; что они не любят саму любовь. Но чтобы что-то не любить, нужно любить эту нелюбовь. Филология – это, ad infinitum, любовь нелюбви языка.
84. Мы все плохого мнения о языке. – Эти двусмысленные слова [например, «делать»[52] ] словно хотят сразить одним ударом семерых […] (Фрейд Флиссу, 22 декабря 1897 года). – С филологией связано побуждение ударить или убить, каким бы трудноуловимым оно ни было, и объяснить его вряд ли можно иначе, чем тем, что говорение на языке само воспринимается как нечто, порождающее насилие. Чтобы свести массивные аффекты к крохотным звукам и буковкам, требуется приложить столько психических и физических усилий, что эти усилия с легкостью оборачиваются против искомого результата редукции – против языка, против говорения, против говорящих. Логоклазм так же принадлежит языку, как и мизология – филологии. Вместо того чтобы опасаться постоянно угрожающего сублимации провала, следует свыкнуться с мыслью, что язык представляет собой хоть и эластичную, но крайне хрупкую преграду сублимации, которую в любой момент можно пробить жестами, мимикой, вероломством, рукоприкладством или чем-нибудь еще хуже. И которая прорывается в каждом предложении, в каждом слоге, в каждой паузе. Насилие принадлежит к структурному бессознательному нашего языка, потому что насилие прокладывает ему путь к сознанию. Мы недостаточно понимаем, чтó мы делаем, когда что-то говорим; если повезет, мы будем знать, чтó было сказано. В интервале, который открывается вместе с этим
