Открылся Алекову невместимый, все расширяющийся пейзаж, населенный множеством мелких настойчивых и неотвратимых существ, возводящих типовые камеры с взаимозаменяемыми блоками.
— Как же так? — шептал побелевший Алеков, не видя предела их безостановочному распространению по земле. — Значит, и время ить при коммунизме ничего не изменит, и все так же будут они строить свою тюремную действительность, только уже — бесплатно, уже — бесплатную.
Но кто-то из этих мелких неотвратимых, плодящихся на земле, как на трупе, был им самим, заглядывающим в этот момент в справочник. Алеков всматривался в пейзаж вселенского преступления с такой силой, что ломило глаза, но не смог отыскать себя среди тьмы подобных существ. Он знал, что он есть — и его не было.
Потрясенный Алеков не уследил, как закончил чертеж и вывел в углу свою фамилию. Был он от рождения Александровым, а оперного Алекова сделал из него небрежный прочерк в метрике, за который отдала мать делопроизводителю шматок сала килограмма на два.
В тот год ходила мать прозрачной от голода и от счастья, что избавила Алекова от обезвреженного отца. «Сын за отца не отвечает» уже подарено было, тогда и начали стрелять малолетних мстителей с 12 лет. Светила Алекову его персонажная фамилия надеждой на чистую анкету и открыла ту бутафорскую свободу, которой и пользовался он вплоть до этого мгновения над столом с типовым проектом — одного из несчитанных мгновений чужой, страхом намаянной жизни.
Будто взорвалось что-то в Алекове — так внезапно и жутко он вскрикнул и, рванув законченный лист, бросился вон.
— Собрание завтра! — успел крикнуть вдогонку Федор Грибов.
* * *
Теплая, бесформенно-сумеречная осень стояла в городе, и в ней гулял Алеков. В светящемся, похожем на аквариум здании бесшумно шевелились люди. Алеков остановился и погладил стеклянную стену. Люди за ней пили пиво, и неутолимая тоска потянула к ним Алекова.
Он вошел и сел за дубовый стол. Кружки были тяжелыми, после третьей Алеков захмелел, но продолжал пить дальше.
Добрые розовые люди сидели рядом и тихо пили от тоски по белому колли. Впервые в жизни Алеков почувствовал свое родство с ними и распахнул застенчивый рот.
— Я ветвь человеческая, — тонким голосом сообщил Алеков. — Я — за мировой парламент. Что мы делаем, мужики!
Но тут Алеков вспомнил, что это он утопил белого колли, и сердце его стиснуло раскаяние. Он почувствовал необратимость времени, отмеченного, как вехой, унесенным белым гением, и, всхлипнув, обвел глазами зал.
