И она явилась, пытаясь изобразить несгибаемого борца за справедливость, которому чужды людская молва и превратности судьбы, — он готов гордо и смело снести любые удары. Но, вероятно, получилась скорее идеальная репродукция с картины «Опять двойка», где главное настроение выражается словами «повинную голову меч не сечет». Девицы не упустили случая поехидничать на тему «тебя кто звал сюда, Дуня?» Их пилюлю Оля проглотила — не поморщилась и ждала разноса от Кныша за самоуправство. «Ладно, — сказал Кныш, — раз пришла, иди разминайся».
Дни тянулись чередой, складывались в месяцы и годы. Один, второй. Ольга окунулась в реку черновой ежедневной работы. Что ей запомнилось из этого периода? Она до сих пор помнит свои ощущения, словно до сих пор слышит, чувствует, как упоительно гудят натруженные мышцы, как светло и чисто на сердце, как пронзительно радостно просыпаться утром и знать, что впереди весь день, вся жизнь, и сегодня, завтра, послезавтра непременно случится что-то неожиданное, хорошее, удивительное.
Она называет это ностальгией о счастливых временах, когда еще не свалилась на девочку «державная ответственность». Да и не только одна ответственность…
Примерно с год после триумфального освоения переворота боком и зачисления в основную группу ДЮСШ Кныш не обращал на Ольгу никакого внимания. Общение сводилось к следующему: «Здравствуй, до свидания, завтра тренировка в шесть». А тем временем, словно надев сапоги-скороходы, Оля начала стремительно догонять старших девочек. Кныш же, кажется, ходил, прикрыв глаза руками, и это ее удручало и раздражало попеременно. Она ведь всегда была из тех, на ком шесть дней в неделю можно возить воду, а на седьмой следует сказать «спасибо» и снова запрягать.
Кныш «спасибо» не говорил никогда. Своеобразный человек — угловатый, сильный, неожиданный, колючий.
Из воспоминаний Ольги о том «доисторическом», черновом периоде, когда шла подготовка стартовой площадки для будущего взлета:
— Вот, не сдержавшись, я выкидываю некий фортель, который заканчивается скоропостижным выдворением меня из зала под молча
ливо-ядовитый аккомпанемент мудрых сборниц. И напутственное слово Рена («…Чтоб я тебя больше не видел»), и интонация, с которой оно произносится, не оставляет на сожженном мосту взаимоотношений даже малюсенькой дощечки для возвращения. Прощай, гимнастика!
До сих пор не знаю, был ли это гениальный педагогический эксперимент, где испытывалась на прочность и преданность строптивая ученица, или случилась обычная житейская передряга, в которой уязвленное самолюбие взрослого по недоброй традиции перечеркнуло крест-накрест все иные соображения. Не знаю.
