Тогда они часа два трудились над прыжком. У Ольги сохранилось до сих пор в памяти маленькое наблюдение из той первой тренировки с Кнышем: кажется, он был удивлен и одновременно обрадован тем, что увидел. Два часа прошли, и Ольга могла писать контрольную по чистописанию на только что усвоенную гимнастическую тему — прыжок исполняла без помарок. Рен произнес в пространство: «Надо же… пластилин. С полуслова, с полувзгляда. Знаешь, толстуха, приходи завтра утром в мою группу…»
«Возможность наблюдать полет HЛO, а равно землетрясение, наводнение, пожары и прочие катаклизмы не могли с большей степенью потрясти мое детское воображение, — говорила Ольга. — За спиной выросли крылья, и я несколько недель явственно слышала шуршание оперения на ветру. Не ела, не пила, не говорила (так мне сейчас помнится), только металась из угла в угол и восторженно скулила на одной радостной ноте».
У Кныша собрались сливки ДЮСШ. Девочки прозанимались по пять-щесть лет, входили в разнообразные сборные, много ездили, часто выступали. Они считали себя бывалыми спортсменками, многое повидавшими на своем веку. Естественно, известие о появлении гадкого утенка, нахально выскочившего из грязи в князи, вызвало у них некоторые субъективные чувства. Они на правах старших взяли за правило постоянно ворчать на Олю и поучать. Но не на тихоню нарвались!
За неполный год в ДЮСШ Ольга научилась кроме вышеназванного прыжка садиться на прямой шпагат, делать мостик и вставать с него, крутить колесо на широком бревне и многому другому. А Кныш особого расположения к ней больше не выказывал, как будто позабыл. Тренироваться разрешил только раз в день утром, а на вечерние занятия не приглашал, хотя Ольга полунамеками, намеками, а отчаявшись, и открытым текстом заявила о своем желании приходить дважды.
Путь от дома до стадиона она одолевала рысью, прибегала, высунув язык, и жаждала серьезной работы. А Кныш невозмутимо заявлял:
— Не торопись, поразминайся сначала с полчасика со всеми, потом и начнем.
Ольга глядела, как девицы, напыжившись, бродили по залу, кривлялись, поднимали ноги, болтали руками, и думала: «На кой черт мне эта дурацкая разминка, я хоть сейчас могу…» Впрочем, начинались занятия, и злость исчезала.
Утренняя тренировка заканчивалась в час. Она уходила с нее, будто вставала из-за скудного обеденного стола — с чувством сильного недоедания, понимая, что на ужин ее не позовут и голодать придется до завтрашнего утра. Она ходила озабоченная, игнорируя и овраг, где собирались друзья, и речку, и «казаков-разбойников», — изыскивала предлог возвратиться в зал. И однажды решила: заявлюсь вечером, пусть меня ругают, режут, мучают — с места не сдвинусь. В конце концов она же ничуть не хуже великовозрастных фифочек, мнящих о себе бог весть что.
