Жертвами гимнастики стали домашние Ольги. Она оккупировала значительную часть полезной жилплощади и принималась «качать силу», «растягиваться», «развивать гибкость». Сестры, смотря по настроению, то крутили палец у виска, то хихикали ехидно, а то молча, скептически, с ухмылкой наблюдали с дивана, отпуская убийственные реплики.
Впрочем, словесная шрапнель до цели не долетала и пробоин в Олиной одержимости не оставляла. Очень скоро она почувствовала: ее «толстокожесть» внушает уважение — попытки деморализовать юное дарование прекратились. Ольга смеялась, что произошло это не без маминого вмешательства: «Хотя все познания ее в данном виде спорта сводились к тому, что важнейшим атрибутом здесь является булавка, она житейски мудро рассудила: пусть лучше ее дочка, этот перпетуум-мобиле в штанах, будет под присмотром тренеров, чем под присмотром улицы». Откуда у нее взялись вдруг такой самозабвенный интерес, такое непреходящее желание и упоительное трудолюбие? Ведь девчушки-блесточки, стоявшие когда-то рядом с ней в одной шеренге гимнастического зала гродненской ДЮСШ «Красное знамя», тоже обещали очень многое. Но, едва вспыхнув, они гасли. Года через два-три от всего набора Волчецкой осталась только Ольга Корбут.
После памятного разговора с Волчецкой Кныш стал чаще косить глазом в Ольгину сторону. «Не заговаривал, — рассказывала Ольга, — не глядел в открытую, а как бы приглядывался да примеривался: мол. стоит ли на эту стрекозу расходовать собственную драгоценную энергию или нет. А я хоть и была наивным ребенком, особое расположение начальника гимнастического Олимпа зафиксировала сей же час. Как учую наблюдающий взор, так из шкуры вон лезу — хочу понравиться. Еще бы: попасть в группу Кныша означало войти во врата рая, где гимнастическая элита занимала очередь за нимбами и скипетрами».
«Ну что, толстуха, — сказал Кныш однажды. — а не грянуть ли нам переворот боком на этом симпатичном конике?» От радости у Ольги «в зобу дыхание сперло», как у той вороны, которая в аналогичной ситуации сильно обмишурилась.
Этот переворот боком представлялся девочке делом малореальным и даже более того — как всегда небезопасным. Она пока отодвигала вдаль освоение тех элементов, которые считались уделом избранных, отзанимавшихся четыре-пять-шесть лет в секции, но никак не новичков. А тут вдруг сам Рен (так называл» Кныша за глаза) сказал: «А не грянуть ли?..» И вмиг позабыты старые страхи и сомнения, трусиха приосанилась и направилась к полосе разбега. Осчастливленная вниманием, она находилась на коне в прямом, переносном и всех других возможных смыслах, потому готова была перелететь через него не только на руках, но и без них. По Ольгиным словам, со стороны все это, вероятно, очень смахивало на разминку начинающего каратиста, который головой пытается пробить капитальную стену. В любом случае сдержанный, немногословный и вечно недовольный Рен к концу заметно оттаял: повеселел, заулыбался, разговорился.
