Ольга никакой работы не боялась, наоборот — жаждала работать, какие-то правильные или неправильные шаги предпринимала. А ее только по рукам били и ни к чему серьезному не подпускали — иди, перекладывай бумаги. Она злилась и говорила мне: «Им же все равно, пришла на работу — хорошо, не пришла — черт с тобой! Лишь бы иностранным корреспондентам сдуру ничего не ляпнула!» Она называла себя «Оленька-дурочка» для внутреннего употребления, а для внешнего, в хрустящей упаковке — «гостренер О. Корбут».
Вот еще один отрывок из того откровенного интервью.
— Я — такая, какая есть! Никогда не притворялась и в игры служебные не играла. И «ура» Леониду Ильичу или кому-то другому не кричала. Да и не смогла бы, наверное, характер — судьба. Вот надела бы фуфайку и сапоги, пошла бы картошку окучивать — из меня бы героя сделали. Или хотя бы на работу в черном строгом костюме приходила, говорила бы осторожно, в рот начальству смотрела, на совещаниях бы чинно сидела, поддакивала; главное — быть управляемой, верноподданной, прогнозируемой — и порядочек, и все довольны. Но — не могу! Я — другая, из другого теста. Я хочу делать то, что по силам, к чему предрасположена, что дается легко и в удовольствие и пользу приносит всем…
— Это что же за должность такая?
— Та, которой нет в штатном расписании, и значит по разумению наших чиновников, нет вообще в природе Подумай, сколько пользы я могла бы принести, пропагандируя спортивную гимнастику у нас в стране и за рубежом. Почему бы, извини за нескромность, не включить меня в дипломатическую миссию, не отправить на переговоры о сокращении ядерных вооружений? Да ведь я же Посол мира, черт возьми, забыл? И глядишь, кое-какие вопросы решились бы проще, человечнее. Конечно, слегка утрирую, только все равно нашему унифицированному мышлению такие повороты тяжко даются.
На худой конец можно было бы элементарно в Америке или Англии, где угодно, открыть Школу Корбут. За двенадцать лет я бы горы валюты государству принесла.
И сама бы богато и счастливо жила. И не было бы моих болячек и стрессов, и безвыходности, и унижений.
— Ты раньше делала эти предложения?
— Тысячу раз! Только от них моих собеседников перекашивало, в озноб бросало. А вдруг останется «за бугром»? А вдруг что-нибудь брякнет антисоветское? А вдруг слишком много заработает, да еще так легко! Ужас! У нас же согласно принципу социальной справедливости так нельзя: лучше все будем нищие, но зато все одинаковые. Меня ведь одиннадцать лет за границу не выпускали, хотя миллион приглашений приходило. От греха подальше. Зато когда иностранные корреспонденты все же ко мне пробивались, тут уж «упаковывали» по высшему классу, лепили картину полного благоденствия: как же, как же, страна не забыла своего кумира.
