Ага, подумал Хёрвард, вот так отведаешь двергского каменного хлеба или рудного пива, так и останешься в горе, стену подпирать. Но лепешки в узелке были просто ячменными лепешками, а в обычном глиняном горшке с крышкой, каких у каждой хозяйки по десятку, вкусно пахло еще теплое варево.
— Это из чего? — подозрительно спросил Хёрвард.
— Ешь давай, — не отрывая взгляда от раскаляющейся в горне полосы, бросил Пёрышко. — Грибная похлебка это, вкусная.
Хёрвард помедлил. Грибы — троллья еда, это все знают. Но вот словене их едят, Хёрвард сам видел. Вздохнув, он запустил ложку в горшок. Похлебка и правда оказалась вкусной. Хёрвард отъел четверть, отложил ложку, снова закрыл горшок крышкой и завернул в полотно. Потом вздохнул и встал рядом с Колокольчик качать мехи.
Когда в следующий раз Хёрвард отошел от горна, снаружи была уже ночь. Над Рудной Горой вдали плыл тоненький месяц, бросал в морские волны, в мелкую зыбь пригоршню серебра. Хёрвард вышел из кузни и вдохнул сладкий прохладный воздух.
— Устал? — спросила Колокольчик откуда-то из-под локтя.
— А ты?
— Немножко.
— А он что же? Даже поесть не отошел.
— Пёрышко сражается сейчас, — сказала Колокольчик. — Как отойти?
Хёрвард содрогнулся. Кузнечное дело выходило совсем не таким простым, каким казалось ему раньше. Конечно, не каждый кузнец водится с двергами и кует оружие из небесного железа.
— Странно, — сказал он. — В конунговой усадьбе должны слышать грохот и видеть дым. А никто не приплыл посмотреть, что тут творится.
Колокольчик недобро хихикнула.
— Они боятся, Гест. Боятся даже тени Вёлунда, даже воспоминаний о нем. Иди, отдохни. Мы вдвоем справимся. И помни — я тебе благодарна за то, что ты помогаешь Пёрышку. Я-то не могла днем прийти.
Хёрвард кивнул — что сказать, он не знал.
Проснулся Хёрвард, когда солнце склонилось на закат. Сквозь прорехи в кровле проникали солнечные лучи, прорезали сумрак как золотые нити. С трудом, сдерживая стоны, Хёрвард поднялся с соломы, служившей постелью, видно, еще Вёлунду, и увидел рядом Пёрышко. Тот лежал, свернувшись клубочком, и спокойно спал. Умыться как следует он с утра, видать, не смог, так и спал чумазый, в полосах сажи — она ему и в волосы набилась, и даже белые брови и ресницы зачернила.
Хёрвард поднялся, с трудом распрямляясь и передвигая ноги, подошел к горну. Из угасшего зева еще несло жаром. А на наковальне в широком столбе солнечного света сиял копейный наконечник. Хёрвард смотрел на него, не в силах отвести взгляд, хотя наконечник был так ярок, что, казалось, выжигал свое отражение на дне его глаз. Страшно было даже подумать, что кто-то отважится взять эту вещь в руки.
