На аэродроме Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, все равно что росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…
Зарубин сухо передал на КП:
— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.
Потом он позвал летчика, и они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая тянулась от «сержантской тропы». По ней они и пошли, огибая укрытие для самолета Зарубина. Земля после бетона казалась пухом. Остро пахло молодой, сочной травой, неслышно покачивались в стороне густые кроны берез, глубоко в небе забористо гудели турбины. Немного пройдя, они остановились, и Зарубин обернулся к Стороженкову.
— Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай так — начистоту. О нашем разговоре никто знать не будет.
Прямой, резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. Он напружинился, словно принял удар, от которого устоял. От застенчивой робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».
Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Смотри — вот-вот улыбнется. И тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! И докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что Зарубин простил ему какую-то вину, и резвым шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! Где-то в глубине души Зарубин даже упрекнул себя за свою поспешность: не зря же говорится «семь раз отмерь…».
Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах по-прежнему держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным, который прямо крапивой стеганул его душу. Стороженков с большим трудом преодолел задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:
