— А Козодой-то еще неженатый. Летчики говорят: погожих дней никак не выберет для женитьбы. Все у него осадки, туманы да ветры.
В это время они увидели Зарубина и ускорили шаг.
Экипаж занял рабочие места. Взлетел Стороженков красиво. Вот уж правда: взгляд орлиный и взлет соколиный.
Зарубин в салоне не усидел. Набрали мало-мальскую высоту, и он зашел в кабину к Стороженкову, занял кресло второго пилота. Ни о чем не хотелось ему вспоминать, а вот так лететь и лететь, подмечая краешком глаза у Стороженкова цепкость взгляда, точность движения рук, державших штурвал, и чувствовать, как большой двухмоторный корабль легко подчиняется ему.
Но помимо его воли в памяти с неотступной навязчивостью всплывали события, которые оба они пережили в Косом бору. Этот гарнизон и для Стороженкова был родным домом. И у него были здесь друзья, самый современный самолет, и жизнь, как у Зарубина, проходила в сладком азарте полетов. И вдруг любимое им, бескрайнее небо стало ему с овчинку, а Косой бор уже казался верблюжьим горбом, обезобразившим землю, и таким постылым, как бельмо на глазу. Безрадостные эти перемены у Стороженкова обнаружились скоро. На аэродроме ведь горемык не встретишь: пилоты — народ неунывающий, острословов и несусветных выдумщиков хоть отбавляй, на язык к ним не попадайся — хлебом не корми, а дай потравить. Таково, видно, свойство всех постоянно рискующих людей. У Стороженкова с каких-то пор не стало такого настроя. И о нем не скажешь — речами тих, а сердцем лих, потому что раньше он таким не был.
Однажды Зарубин спросил комэска:
— Как у тебя Стороженков?
— Программу выполняет. Замечаний особых нет. А что?
— Неужто не видишь?! Нелюдимый какой-то стал. Все сторонкой, бочком, смотрит вниз, говорит на сторону.
— Индивидуальная особенность… Все это у него до старта. Взлетит — и его нелюдимость как с гуся вода…
— Выдумаешь тоже — особенность! Разве на летчика-истребителя это похоже?..
В очередной летный день Зарубин летал на спарке со Стороженковым.
— Ну как, товарищ командир? — поинтересовался комэск после полетов.
Зарубин улыбнулся.
— Артист! Может, и правда — индивидуальная особенность. В небе совсем другой. Давай ему больше летать. И контроль не забывай.
Время шло, а так называемая индивидуальная особенность у Стороженкова не проходила. Свою истребительную удаль он будто бы обронил в тучах.
Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались с полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?
