Лекомцев понял — на посадочный курс ему не зайти. Он нацелился приземлиться в стороне от полосы на ровной и хорошо накатанной площадке. Но поведение самолета было загадочным, необъяснимым. Лекомцев не знал, как он поведет себя дальше, и потому о посадке определенно сказать не мог.
— Не хватает крена, — доложил он на КП.
«Какая же тут посадка…» — подумал Ермолаев и ответил буквально через секунду, но так как связь до этого шла без пауз, то эта секунда показалась Лекомцеву долгой. Он знал, какое решение примет подполковник Ермолаев, но все равно ждал.
— Тридцатый, катапультируйся!
— Понял… — прохрипел Лекомцев, внезапно застигнутый мыслью: «Легко сказать — катапультируйся. А если причины не найдут, что тогда?!» Он вспомнил требования Курманова: «Летчик должен чувствовать самолет, как самого себя». Лекомцев не мог понять, что с самолетом, он ему показался чужим. Тут хочешь не хочешь, а загадку надо разгадывать, сражаться до последнего, вести самолет на землю.
Заход на посадку в черте аэродрома не получился. Разве майор Курманов учил так появляться над своей «точкой»?! Пришел, развернулся «вокруг хвоста» и — на родимую землю (так фронтовики делали, чтобы не угодить в прицел противнику). Сейчас Лекомцев размазал заход, он у него получился как расползшийся на сковороде блин.
Самолет, всегда стремительный, легкий, сделался тяжелым и таким неуклюжим, будто создан был не для полета. Лекомцев не чувствовал гармонии, не стало той слитности летчика, и самолета, без которой немыслим боевой полет.
Мозг Лекомцева работал с полной нагрузкой. Кто знал, сколько оставалось секунд, отпущенных ему судьбой для завершения полета? Время есть время. Взаймы его не возьмешь, а в критические моменты оно решает все. У Лекомцева времени мало, а узнать надо было ему многое. Не сами же рули отказываются слушать летчика. Что ограничило их движение? Откуда сухой хлопок, похожий на взрыв? Пока крылья держат самолет — надо лететь.
— Тридцатый, катапультируйся! Слышишь? Катапультируйся! — требовал руководитель полетов Ермолаев. Находясь на земле, визуально наблюдая терявший высоту самолет, он больше, чем кто-либо, сознавал неотвратимость трагической развязки. Упрямое молчание Лекомцева выводило его из себя. Чего он тянет? Это же безумство!
— Катапультируйся! Катапультируйся! — все более ожесточаясь, кричал Ермолаев в микрофон.
Лекомцев был охвачен одной страстью — продлить полет. Только бы продлить. На секунды, на мгновения! Машина, возможно, успеет что-то сказать ему. Ведь услышал когда-то давным-давно Курманов «зуд», а другие не почувствовали его и определили только по показанию приборов.
