Евгения Матвеевна была еще в родильном доме, когда отец поспешил в ЗАГС регистрировать сына. Почему он нарек Женю именем матери, дав ему в придачу и ее фамилию — Винокуров, — осталось загадкой. Он посмеивался, когда я его спрашивала об этом, и уходил от ответа. Но эти разговоры шли у нас, естественно, позже.
«Расскажи нам немного о себе», — попросила Евгения Матвеевна, из чего я заключила, что Женя обо мне особенно не распространялся. Проплыло у меня перед глазами лицо студента-физика, но я не только ничего не скрыла от них, а рассказала даже больше, чем знал Женя: скорее всего, забыла ему рассказать — мне не казалось это особенно важным.
Маме моей, как и многим женам «врагов народа», дали восемь лет лагерей. Но через пять лет ее списали по болезни, о чем уведомили меня письмом, и я в четырнадцать лет должна была ехать за ней в лагерь в Мордовию. После окончания срока женам давали разрешение жить на 101-м километре от Москвы — в городе Александрове. Далеко. Моя Анюта плачет, подавая Потемкину завтрак «Что вы плачете, Нюра?» (У Потемкиных ее звали Нюрой), — спрашивает министр. «Да если Наталье Владимировне (это моя мама) дадут Александров, разве Танюшка к ней наездится? С девчонкой все что угодно в поезде могут сделать».
«Хорошо, — сказал Потемкин, — пусть ваша Таня напишет письмо Микояну — мол, мою маму списали из лагеря раньше срока по болезни. По закону жить она должна в Александрове, а я учусь в школе, я не смогу к ней ездить часто, а мама очень больна. Не можете ли вы, Анастас Иванович, помочь моей маме получить разрешение жить в Загорске? Это 70 километров, все-таки ближе… Слушайте меня дальше, Нюра. Таня напишет это письмо, и я сам отдам его в руки Микояна. Звоните Тане прямо сегодня. Действуйте». Таким образом, благодаря Потемкину и Микояну моя мама получила Загорск — всего трем женам разрешили жить в Загорске, моей маме в том числе. Кто были те двое — не знаю.
Больше мне рассказывать было нечего, и я выступила с заявлением: «Зачем портить Жене биографию? Мы не будем расписываться, а просто будем жить вместе».
«Ну, нет, — воспротивились они, — все должно быть, как у людей. Что это еще за новости — не расписываться?! А если у вас родится ребенок, что же, он будет незаконнорожденным?! Нет, мы против».
«Хорошо, — сказал Женя, — мы распишемся».
Если было не «как у людей», они были «против» даже в экстремальных обстоятельствах.
Мне много раз потом хотелось спросить у Михаила Николаевича: вы были подполковником, неужели во время войны не могли взять Женю под свое крыло? Воевали бы, но рядом. Почему отпустили сына с девятиклассным образованием в училище, откуда прямая дорога на фронт? В восемнадцать лет командовать взводом, под силу ли это мальчишке? Ведь единственный ребенок у вас! Неужели не страшно было за него? Конечно, страшно, но совесть не позволяла создать для сына особые условия. «Все воюют, и наш должен воевать, и не у отца под боком», — вот так бы они мне ответили.
