А в час звонит Анюта:
— Танюшка, Женя меня выгнал. Я пришла, в столовой грязная посуда, два бокала из-под красного вина, только стала убираться, выходит Женя. «Анна Егоровна, больше не приходите. Мне тяжело вас видеть». Я отдала ему ключи, выложила остатки денег из кошелька, предупредила, что в холодильнике свежий творог и сметана, и ушла. — Молчит. Ждет моей реакции.
— Ну и прекрасно, — говорю. — Хватит тебе работать. Отдыхай, ты с тринадцати лет горбатишься, гуляй, у вас там такой хороший бульвар… Хочешь, я куплю тебе маленький телевизор?
— Да нет, Танюшка, у меня есть радио.
— Слушай, скорее всего, с первого сентября мы уедем с Толей в Крым, я возьму отпуск, но к тебе обязательно заеду до того, привезу продуктов. Сговоримся по телефону, когда. А может, хочешь переехать на дачу? Там будет жить Толин друг, тебе не будет страшно.
— Нет, Танюшка, не хочу оставлять комнату… (Ссорится, как всегда, с соседями.)
— Ну ладно, целую тебя, буду звонить.
Приходит колдунья. Со стонами переворачиваюсь на спину. Она колет иголками в поясницу. Заметно легчает. Обещает прийти завтра. Сурова, деловита. Денег не берет.
Через два сеанса я встала на ноги.
Толя тем временем заказывает на первое сентября билеты в Ялту. Ему помогает Окуджава. Его и Олины друзья — Люся и Беня Вольфсоны — сняли для нас хорошую комнату вблизи моря. Мы еще не имеем права жить вместе в гостинице — в наших паспортах нет штампа о регистрации брака.
Тридцать первого августа Толя забирает меня к себе. По дороге в машине поет свадебный марш Мендельсона. «Петуха даешь», — говорю ему. «Исправлюсь», — отвечает и снова повторяет тот же кусок.
Утром первого сентября Толин друг критик Эмиль Кардин отвозит нас на аэродром. «Счастливо!» — кричит нам вслед.
Мы стоим, взявшись за руки, плечом к плечу, мои волосы растрепаны ветром, глаза закрывают большие темные очки, но губы выдают улыбку. Другой кадр: волосы причесаны гладко, хвостик затянут резиночкой, так же, улыбаясь, заглядываю через Толино плечо: кто-то нам прислал смешную поздравительную телеграмму. Беня Вольфсон ходит за нами с аппаратом, наставляет объектив, подмигивает: «Шпокойно, шнимаю (тут мы невольно улыбаемся, что ему и надо, однако он поднимает руку, что означает „Замрите!“), шпортил… таки шпортил», — огорчается он. Одну из тех фотографий выпросил у нас Окуджава, повесил у себя дома в Переделкино: «Наконец-то вижу счастливые лица». То был трудный период в его жизни.
