Виктор проснулся. Фанза была пуста, как и вчера, когда они пришли сюда. Хозяина ее, Третьего Ю, они не застали — ушел, должно быть, далеко на охоту. Они проспали весь вечер, ночь и часть сегодняшнего дня, что сиял за порогом… Который может быть час? Полдень, вероятно.
Рядом сопел и тихо постанывал этот — как его? — Алсуфьев, Павел Львович… На спине и плечах рубаха его прилипла к ранам, на ней проступили темные пятна.
Осторожно, чтобы не задеть спящего, Виктор спустил ноги с кана на глиняный пол и вышел из фанзы.
Дремавшая у порога Яга открыла глаза и тотчас снова сомкнула их. Брюхо у нее заметно округлилось со вчерашнего дня, лапы были перепачканы землей. Наевшись до отвала тем, что сама себе добыла в тайге, она, казалось, хотела сказать хозяину: «Успокойся, все в порядке». А лежавший подле нее черный песик завилял хвостом. Он поворачивал морду, испачканную кровью, как и у Яги, то к Виктору, то к ней в явном беспокойстве, не зная, кого ему почитать больше — этого незнакомого человека или красавицу Ягу.
Солнце стояло уже высоко и, пробиваясь меж ветвей, освещало тропинку, протоптанную вниз, туда, откуда доносился глухой шум водопада.
В зелено-золотой светотени треугольная крыша фанзы, крытая корой лиственницы, и ее ветхие бревенчатые стены, на стыках замазанные глиной и законопаченные мхом, весь этот домишко, такой низенький, что напоминал погребок для картошки, удивительно гармонировал с окружающей природой и настолько с нею сливался, что даже самая дикая из белок, летяга, на закате преспокойно усаживалась на его крыше, словно это была скамейка, поставленная здесь для того, чтобы ей, летяге, было где отдохнуть.
Ей в этот ранний час полагалось бы еще спать, но она уже выглядывала из дупла, тараща глаза на Виктора. Совсем как в тот вечер, два года назад, когда отец указал ему на нее, говоря: «Смотри, сейчас полетит». Летяга и сейчас, как тогда, вдруг повисла головой вниз. Вытянула передние лапки, растянув по бокам туловища перепонки, распласталась так, что стала похожа на кленовый лист, и бесшумно и плавно перелетела через всю полянку. Серо-бурой тенью промелькнула, как воспоминание.
Алсуфьев крикнул из фанзы:
— Витя!
И Виктору пришлось войти внутрь.
— Не спите, Павел Львович?
— Какой уж тут сон. Жжет как огнем… — Он приподнялся на локтях и охнул от боли. — Не рубаха, а панцирь какой-то. Согрел бы ты воды, братец, да попробовал отмочить струпья.
— Сейчас.
В углу стояли два кувшина из ивовых прутьев, обмазанные снаружи смесью глины и звериной крови. В одном из них еще осталось немного соевого масла, другой был пуст.
