При лавке в Фудзядяне, куда он ехал трамваем минут пятнадцать, имелась и скорняжная мастерская. Угол ее был виден в полуоткрытую дверь.
Седой китаец, сортировавший меха за прилавком, встал при виде входящего охотника.
— Нинь хао, — поздоровался Виктор. — Мы говорили с вами по телефону насчет соболей. Вот они.
Он бросил шкурки на прилавок. Но старик и не взглянул на них.
— Соболя покупает мой сын. — Он крикнул в дверь: — Ляо, к тебе клиент! — и опять скрылся за прилавком, где перебирал разложенные на полу меха.
Из мастерской выглянул молодой коренастый китаец.
— Я привез шкурки для Петра Фомича.
— Его нет, — сказал молодой, выжидательно глядя на Виктора.
— Тогда кланяйтесь ему от меня. Скажите — приходил Потапов, как условились, и велел кланяться.
Он вскинул сумку на плечо, но тут молодой китаец спрыгнул со ступенек в лавку.
— Погодите минуточку. Шкурки мы возьмем.
Он говорил по-русски лучше старика. Опытным глазом осмотрел соболя, нашел какие-то изъяны и стал торговаться, как любой купец, так что у Виктора уже зародилось сомнение, туда ли он пришел. Но вот между деловых фраз проскользнули вдруг сказанные шепотом слова:
— Приходи завтра на Сунгари. В одиннадцать. Ищи сачки, выкрашенные серебряной краской. Толкай-толкай будет вот в этой шапке…
Он положил на прилавок рыжий малахай с белыми наушниками.
— Сядешь — и он тебя повезет куда следует.
— Спасибо.
— Постой. Тебе же надо получить деньги за шкурки.
Он отсчитал деньги. Виктор сунул их в карман и, попрощавшись, вышел.
«Ну, теперь все в порядке! Попал, значит, куда следует, — подумал он. — Лавка эта, видимо, только звено в цепи конспирации, ширма, за которой стоит где-то мой таинственный опекун Петр Фомич. Завтра встретимся, и все выяснится».
Завтра… Он посмотрел на часы. Ждать еще двадцать два часа. А вдруг что-нибудь случится — например, погода испортится и на льду Сунгари не будет никакого гулянья и катанья?
Чтобы успокоиться, он пошел обратно пешком через весь Фудзядянь, в котором жило двести тысяч человек. Повсюду царило такое же возбуждение, какое испытывал и сам Виктор.
Новый год заявлял здесь о себе на каждом шагу полосками наклеенной на окна красной бумаги с пожеланиями счастья, начертанными черными и золотыми иероглифами, пестротой искусственных цветов на экипажах и в гривах лошадей.
Новый год чувствовался и в пряном запахе сдобы и пирогов, в беззаботном настроении прохожих — они сегодня никуда не спешили, кроме тех, кто бежал с масками и ходулями под мышкой, чтобы принять участие в праздничном шествии. Виктора толкали. Петр Фомич — или как его там зовут на самом деле, — с которым он мысленно беседовал, то и дело исчезал в толпе. Трудно было при таких условиях вести разговор.
