— Так скажи ему, дура! Сейчас половина по залету женится! Может, он обрадуется?
— Он… он… — Нила перешла на еле слышный шепот, — он женатый…
Никто не погладил ее по голове и не шепнул, как когда-то Фира Аньке: — Ты рожай, детонька, как-нибудь воспитаем…
Женя рывком отодвинула от себя Нилу и встала:
— Т-а-ак… хватит нам одной шалавы в роду. Я тебя такому не учила. И так уже жизнь себе изломала, хочешь окончательно на дно? Не сметь мне в подоле приносить! Хватит выть, никейва[3]! Умойся. Я в понедельник в Еврейской договорюсь. Выскоблят, и дело с концом.
Женя достала беломорину, старательно винтом заломила фильтр и только выходя оглянулась:
— Кто? Шофер? Сменщик? Ну?!
— Начальник наш… Сергей Сергеевич…
— Сука, — прошипела она себе под нос — то ли о нем, то ли о дочери.
В воскресенье Нилке некуда было деваться. В полном доме с молчащей мамой находиться невозможно. Пойти к Нельке — так увидит запухшие глаза и пристанет с расспросами. Нилка вздохнула и поехала в город. Она ходила до темноты, а потом замерзла и оглянулась. Вечерело. Подмораживало. Прохожих почти нет. И только из приоткрытой двери церкви на Преображенской — Советской армии пробивается свет. Нилка тайком оглянулась — никого. И шмыгнула в храм.
Там тоже было пусто. Дремала за свечным ящиком какая-то бабка, другая, спиной к ней, на коленях отковыривала оплывший воск с латунного блестящего подсвечника. Нилка шмыгнула влево, забилась в темный закуток, почти напротив поминального распятия. Хоть бы не увидели в церкви. Хотя куда уже дальше падать? Жизнь была закончена, сломана, испорчена навсегда и бесповоротно. Она думала о медицинском кабинете и обжигающем холоде гинекологического кресла и лязганье инструментов, падающих в лоток после осмотра. Этот запах медикаментов и унизительный пыточный металлический пронизывающий холод… Женя притащила ее туда год назад — пытаясь узнать, почему в восемнадцать лет все нет месячных…
— Папочка… — беззвучно плакала Нила, — папочка, ты же на небе? Папочка, туда же всех наших солдат берут… И бабушка Ирочка… помогите…
Она плакала и смотрела на свечи. Свечное пламя через слезы сливались в мерцающую солнечную морскую рябь и так же покачивались. Пахло ладаном… Нилу мутило от слез, от страха, от этого удушливо-сладкого церковного запаха.
— Помогите мне… Бабушка-а-а, па-а-па-а…
Она осела на лавочку и привалилась лбом к сыроватой стене храма. Она повторяла как молитву: помогите, помогите… пока не обессилила от слез. Потом поднялась, неловко кивнула в разные стороны иконам. И вышла. На улице было холодно, но ветер утих. Нила брела по Советской армии вдоль трамвайных рельс, периодически утирая платочком распухший и растертый нос… Прошла Привоз и, уже завернув на Мизикевича, она вдруг поняла, что весь этот кромешный ужас, который грыз и царапал ее круглосуточно изнутри, вильнул хвостом и свернулся калачиком. Какая-то благостная тишина разливалась в груди, голове, животе, как будто кто-то добрый включил свет и выгнал роящиеся мысли. Когда Нила, ровно дыша, поднялась по чугунной лестнице и толкнула дверь в квартиру, она уже точно знала — никакой чистки. Она будет рожать. А отец? А что отец? Найдет отца.
