— Ты там в городе видишься с моими мальчиками?.. — Погладила меня костлявой рукой по плечу, глаза ее улыбнулись.
— А кто… — я хотел было спросить, кто ее сыновья, но тут тетка Дена, неестественно засмеявшись, сказала:
— Забыл ты ее. Это мать Цанко и Добрина…
Я почувствовал, как что-то оборвалось у меня в груди и лицо вспыхнуло. Это была Гина Кысина. Когда-то я дружил с ее сыновьями, бывал в их селе, ел и спал в их доме.
— Такие вы, молодые… Вскормим вас, вырастим, а потом вы нас оставляете. Только изредка вспоминаете о нас, матерях. За год письмо — другое и все, — вздохнула она и задумалась.
Тетка Величка отвела меня в сторону и прошептала:
— Сколько лет вот так ее обманываем… Пока наши сыновья учились в городе, посылали ей иногда письмецо. Сейчас внуки пишут… Большое горе… мука, и только… Как получит письмо, ходит по селу, показывает его каждому встречному…
Перевод В. Борисовой.
Директор и двое надзирателей застали их в тот момент, когда они стояли в коридоре и разговаривали. Просто не успели разойтись по камерам. Разговор шел о родном селе, о близких, о девушках. У Нейко болела рука, и тюремный врач забинтовал ее до локтя, а Игната мучили боли в животе. Именно такими их увидели директор и двое надзирателей — улыбающимися. А по мнению всех троих, улыбающиеся заключенные — заключенные распущенные, а это означало, что дисциплина в тюрьме хромает.
Они подошли поближе. Увидев их, Нейко и Игнат перестали улыбаться и вытянулись по стойке «смирно». Оба как-то разом постарели, уменьшились в росте, лица у них посерели. Полосатая одежда стала похожа на лес, в котором хозяйничает поздняя туманная осень. Первым заговорил директор. По обе руки у него стояли надзиратели. И один и другой были ему по плечо. Директорская голова была в фуражке, с белой кокардой, с бакенбардами и в очках. А надзирательские головы были острижены наголо, до блеска кожи. Черные мундиры придавали им сходство с воронами. Директор обратился сначала к Нейко, стоявшему ближе:
— Почему не дробишь камни?
Вот уже целую неделю заключенные били щебенку для дороги, по которой на восточный фронт должны были отправиться немецкие танки. Дорожный настил предстояло укладывать политическим заключенным. Эту идею выдвинул сам директор, а вышестоящее начальство дало «добро». И директор торопился. Ему страшно хотелось выслужиться.
— Рука у меня гноится, — ответил Нейко.
— Так. Ну, а ты? — обратился директор к Игнату.
— А меня язва схватила. — И Игнат спокойно вытянул руки по швам широких, как пустой мешок, брюк.
