Директор скрипнул зубами, его гладко выбритое, смуглое лицо слегка побледнело. Он снял очки и почему-то начал их протирать носовым платком. Затем снова их надел на горбатый нос, глубоко втянул воздух и кивнул надзирателям:
— Полечите его!
Нейко даже в голову не пришло спрятаться в камере. Он немного отступил назад и оперся о стену. В коридоре было тихо, как в яме. Не было ни солнечного лучика, который бы согрел воздух, хотя снаружи был жаркий летний день, ни мухи, жужжание которой напоминало бы о жизни. В тюремном коридоре трое набросились на одного. Этот один был в одежде заключенного, с непокрытой стриженой головой. Выглядел он совсем беспомощным. Первым замахнулся дубинкой надзиратель слева. Удар пришелся по шее Игната. Из глаз посыпались искры, но Игнат даже не дрогнул. Не говоря ни слова, надзиратель справа, отличавшийся от другого крупной бородавкой, сидевшей на носу, тоже размахнулся дубинкой. На высоком чистом лбу заключенного остался багровый след. Нейко вжался в стену, и душу его охватило негодование. Вся его душа закричала — как они смеют, как смеют! А удары уже сыпались на Игната с двух сторон. Директор отступил назад, упершись кулаками в бока, расставив пошире ноги для большей устойчивости и, прищурив глаза за стеклами очков, с каким-то животным наслаждением смотрел на Игната, по лицу которого сбегали струйки крови. В тишине коридора слышались удары дубинок.
Не слышно было человеческой речи, раздавалось только сопенье надзирателей. Ноги Игната будто примерзли к цементному полу. Каждый удар дубинки отзывался в сердце. Он боялся лишь одного: как бы кровь, стекающая по лбу, не заливала глаза. Ему хотелось до конца, до последнего вздоха, пока у него есть силы, смотреть в глаза надзирателям, особенно директору. Он выдержит! Он выдержит, если попытается думать… Почему бы ему не продолжить разговор, который совсем недавно они вели с Нейко? О родном селе, о близких, о девушках… На чем они остановились? Но тут его оглушил сильный удар. На этот раз яростно ударил надзиратель с уродливой бородавкой на носу… Ах, да, Игнат рассказывал о своей матери. Она рано овдовела, но всегда была веселой, умела пошутить. Ростом не вышла, но была жилистой, как корни пырея. Так просто не вырвешь… Удары, сыпавшиеся справа и слева, обрывали мысли. Оставалась лишь пустота, в которой с головокружительной быстротой мелькали силуэты надзирателей и директора. Игнат уже не чувствовал, что лицо у него окровавлено, что надзиратели и директор переглядываются, не замечал, что в ударах уже ощущается усталость, колебание… Так о чем же ему говорил Нейко? Кажется, о своей девушке. Игнат видел ее фотографию. Огромные глаза, округлый подбородок, длинные, буйные волосы, падающие на плечи. Как ее звали? Мария… Нет, Мария — это его мать… Ее зовут… Светломира… Красивое имя! Светломира… Тут тебе и свет, и мир. Свет и мир. За это борются люди, за это погибают… Постепенно мысли победили боль. Она притупилась, сердце уже не ныло.
