Он с восхищением говорил о мозаике апсиды Софийского собора в Киеве «Причащение апостолов», о знаменитых образах (тридцать один!) Богоматери Оранты, потом стал проводить параллели с мозаикой в Санта-Мария-ди-Маджоре в Риме и известным образом Христа Вседержителя в соборе возле Палермо. Он говорил о новгородских и ладожских иконах, а я напрягал память, как недоучившийся критик, и не мог решить, его ли это мысли или я и сам встречал нечто подобное у Лихачева. Или это просто параллели, не имеющие никаких историко-художественных оснований, и в этом случае мне нечего смущаться и можно смело развивать их дальше — св. София в Стамбуле, образ св. Андрея в археологическом музее в Салониках, мозаики Равенны. Обратите внимание, господин посол, и на раннехристианские мозаики на побережье Северной Африки, в которых стремление к ясной, упрощенной, но схематичной линии, проникнутой аскетизмом и богоискательством, убивает жизненность изображения, плоть, певучее звучание красок. Я уже говорю без устали, тем более что мне приходилось кое-что читать о греческих и римских мозаиках.
— Да, — замечает он, — вы расширяете круг наблюдений. То, что вы говорите, чрезвычайно интересно.
И я замираю от суетного удовольствия, потому что, согласитесь, это — очень человеческая слабость, после чего в этой пустыне человеческих отношений внезапно нечто расцветает, виски приобретает более пастельные тона, а кубик льда начинает таять быстрее…
К тому же разговор дилетантов в искусстве и науке особенно увлекателен, потому что они не боятся ошибиться, не рискуют подорвать свой авторитет высокоученых специалистов, приятно проводят время и играют в увлекательную игру наблюдений и догадок.
Он говорит:
— Интересно, что мозаики Италии и Византии более позднего периода сохраняют черты эллинистически-христианского стиля, характерного для Ближнего Востока. Я наблюдал это явление в Сирии и Ливане. Впрочем, не знаю, можно ли еще защищать эту точку зрения, хотя лично мне она кажется убедительной. Одну минуту…
И он протягивает руку к огромному книжному шкафу, в котором книги расставлены любовно и заботливо, и достает какой-то том.
— Вот послушайте, что пишет Нордстрем…
Убил! Кто такой Нордстрем? При всей своей суетной любознательности я никогда не слышал о нем и мог только догадываться, что это какой-то скандинав. Я знаю Нострадамуса — но это совсем другое дело.
— Послушайте, что он говорит о теории Баумштарка…
Но тут слышен голос хозяйки. Оказывается, приглашенные начинают съезжаться. Каждый раз, стоит господину послу услышать голос жены, как его голое темя неизвестно почему краснеет. Извинившись, он сует мне в руки книгу несчастного северянина, который много работал на юге, в церквах Равенны. Я оставил ее на столике, однако, когда мы уходили, хозяин не забыл протянуть ее мне:
