Потом стало полегче. Отец возился со своими бывшими крестьянами, учил их ненавистному дядьке слову «крестьянничать». Детям объяснял, что в слове «крестьянин» корень — «крест». Говорить это было небезопасно. Церковь сожгли еще в восемнадцатом. Старухи крестились на то место, где она стояла.
Открыли школу, но он туда не ходил. Его с пяти лет обучала грамоте мать. Приезжал Василий, требовал, чтобы он ходил в советскую школу.
— Грамота грамотой, а классовую борьбу надо понять с младых ногтей.
— Не бойся, объясню, — отвечал отец. — На пальцах.
— Ты мне без этих подначек. Все как один, значит, все как один. Без исключений.
Пошел в школу. Запомнились же слова отца, матери, говорившиеся в ночи. «Начинать дело с убийства крестьянства значит убить Россию. Убитого крестьянина не восстановить. Это как убить воду, землю». Почему это запомнилось, он не знает. Фокус памяти. Крестьянин — вода и земля. Казалось потом — глупо. Как можно убить воду?
Не было у него тут, в родном краю, своего дела. И ему даже стало легче от этого. Он собрался ехать к Олечке, в ту деревню возле кладбища с хорошим именем Покровка.
Пошел последним прощальным ходом по улице мимо Дома культуры. Оттуда выходили люди. Видать, не местные, городские. К ним подрулила машина, сначала одна, а потом и другая. Прощаясь, говорили громко.
— Бывай, Владимир Васильевич! Не зазнавайся в своей Москве. Помни родину-отечество, где появился и проявился.
Все это весело говорилось молодому еще мужику. Он усаживался в первую машину и, судя по всему, был тут главным.
Машина отъехала. Оставшиеся докуривали не торопясь.
— У Луганских порода крепкая. Далеко пойдет. Правильно сделали, что не рассказали ему про поджог. Он бы тут нам устроил за поругание памяти деда. Ну да ладно, все обошлось.
И вторая машина отъехала. А он, посторонний с этой улицы, тяжело вздохнул. Лучше было бы не знать, но ведь узнал!
С тем и поехал в Покровку.
В том, сорок шестом, Оля была уже не девочка, а юная красавица. Тетку Крюкову она называла мамой без малейшего сбоя в голосе, она почему-то плохо помнила детдом, так, какие-то мелочи. Крюкова оттащила его в закуток и встала перед ним на колени: «Христом Богом молю, не рассказывай ей, что она не моя. Я ведь ради нее на большой грех пошла, могилку своей дочери слегка притоптала, я со всех клятву взяла, чтобы молчали… А ей другое детство нарисовала. Сказала, что болела очень, но спасли. А врачам, которые говорили, что дочь не выживет, доказала: видите, выжила. Они обе светленькие и возраст один. А врачи теперь все поменялись, и нету следов, кроме твоих. Прошу тебя, молчи». Что он, враг своей сестре, красавице и умнице? С тем и уехал, сказав, что будет писать и приезжать. Осталось определить, где он будет жить и кто он теперь ей, своей сестре. Получалось — никто.
