И тут он сразу переходил на немцев, которым в их дохлой Германии завидно, как расцветает Россия, и он убьет всякого, для которого дело Ленина — Сталина не главное в жизни: «Если ты такой идиот и не понимаешь сути, то зачем тебе жить?» И он щелкал налыгачем, как тогда, в двадцать девятом, его отец, в ноздрях же приблудившегося парня стоял запах гари, а в ушах — крик его горящих родных.
Он зарезал его ночью и спокойно пошел спать в свою землянку. На него никто не подумал. Кругом кишмя кишело немцами. Отряд, увидев убитого, слепо пополз в неизвестном направлении и, к счастью, попал к своим. И сразу принял бой.
Он был сноровист, меток. Но за ним был плен, и он уже хорошо знал ударную силу советских слов: «кулак», «белогвардеец», теперь вот — «плен». Потом таких слов стало не счесть. И при очередной проверке его отправили в штрафбат.
Три раза был ранен, один раз почти убит, но выжил же… Был демобилизован и с той случайной фамилией Крюков объявился в своих краях. На месте их дома стоял Дом культуры, а вокруг цвел и пах колхоз им. Василия Луганского.
Как все вспомнилось!
…Они уже живут во флигеле. Большой дом он не помнит. Знает, что отец сам отдал его новой власти, а землю — так он считал справедливым — крестьянам. В большом дому в его детстве живут беспризорники, и беременная мать носит им еду в тяжелых кастрюлях.
Нет-нет да и приезжает дед Василий. Важный, весь в коже.
— Тебе это зачтется, — говорит он отцу, а смотрит на мать. — Хочешь жить в городе? — Это он ей.
Отвечает отец, что-то вроде «мы останемся на земле». И произносит бабусино слово — «крестьянничать».
Василия как шилом торкнуло. Заорал, как покусанный собакой:
— Крестьянничать, крестьянничать! Ненавижу это слово. Где революция скажет, там и будешь работать. Она знает, где…
Так и уехал с белой пеной на губах.
Ну а потом начался мор.
Варили большой котел супу, себе и беспризорникам. Отец умел припрятывать продукты. Впрочем, когда приходили их забирать, то искали не очень, знали, что родственники Луганского. Тот приезжал сам.
— Из чего суп? — спрашивал. — Пшенки давно ни у кого нет. Слышал, кормишь бродячих детей? Не знаю, хорошо это или плохо. Они неизвестный элемент. Могут оказаться врагами. Ты темный для меня человек, Данила. Свою правду тешишь, а своей правды нет. Есть одна, наша, революционная. Примкнешь — я первый за тебя руку подниму. А самого по себе я тебя не уважаю. Да живи, пока я добрый…
И еще, вспоминается, он всегда смотрел на маму. Чудной у него был взгляд, горячеглазый, так бы можно сказать.
