— Тетя Юля! Я же это сто раз слышала. Я знаю больше твоего. Зачем ты мне это опять все снова?
— Старое возвращается, Сима. Сколько вокруг убийств! Взошла ненависть, взошел детский плач.
— Россия без ненависти и крови недействительна. Она на этом замешена спокон веку.
— Так, слушай. Позавчера убили семью Луганских в центре Москвы.
— А мы тут при чем?
— Сима. Мы все Луганские.
— Не заговаривайся. Я Чуракова, ты Ситченко.
— Ни ты не Чуракова, ни я не Ситченко. Мы все, в сущности, Луганские. Потому как русские и земляки. Рассматривай это как фигуру речи.
На шестой день после несчастья у Дворца молодежи был арестован Максим Скворцов по подозрению в подрыве машины. Татьяна прочла это в газете за чашкой чая, захлебнулась, потом ее вырвало, потом потекли слезы, и кот по имени Мурзавецкий с огромным удовольствием облизывал ей щеки. Озорной приблудный котенок обожал слизывать человеческие слезы. И уж если они ему перепадали, то можно было не волноваться — вылижет досуха.
Страсти начались несусветные. Какие там Косово и Аль-Каида вместе с Грузией? На второй план отошел старик-сторож, пропавший с девочкой. Никакое человеческое спасение для прессы не соблазнительнее убийства.
Татьяне предстоял разговор с редактором. Она вошла без стука и сказала сразу, что не верит в эту чушь. Что если есть на лицах знаки, то на лице Скворцова просто вычерчена порядочность. Редактор смеялся, откинувшись на стуле, через расстегнутую пуговичку на нее смотрел волосатый пуп. И этот пуп думал, смеялся и делал журнал, в котором она работала. И она засмеялась тоже.
— Значит, дотумкала, — уже серьезно сказал редактор. — Знаки увидела на лицах, балда. А стигматов там не было?
— Дотумкала я вот что. Если у человека волосатый пуп наружу и из носа растут волосы или вдруг на ровном месте у него начинается хронический пердеж вместо мыслей, то надо лечиться, лечиться и лечиться, как надо было бы завещать великому Ленину. Но он сам был хрен моржовый.
— Можешь писать заявление по собственному, — получила она абсолютно спокойный ответ, но не возникло в ней ни страха, ни гнева, а стало даже как-то хорошо. Как будто ехала по колдобинам, да еще на трижды искривленном велосипеде, и вдруг ни с того ни с сего — покатило, покатило, легко, радостно, как в рай.
У Веры Николаевны инсульт. Еще неделя как примеряла новые трусики — их теперь зовут стринги, — чтобы удивить Андре; его корове таких не носить. Вот и был бы у него день радости: и водочка, и буженина, и соблазнительная ниточка в попке. Да он бы просто зашелся.
