Французская няня | страница 94
Спустя несколько тактов Туссен запел — тонким мальчишеским голосом, но чисто и точно:
Место! Раздайся шире, народ! Место!
В городе всюду мне честь и почет, всюду!
Счастлив судьбою я, честное слово.
Жизнь превосходна дельца такого,
Вроде меня, вроде меня!
Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо, браво![3]
Софи слушала с восторгом — хотя как раньше, когда играли Шекспира, она не понимала ни слова по-английски, так и сейчас не понимала итальянских стихов, которые слетали с губ Туссена и поднимались к потолку.
Когда в четыре тридцать учитель наконец отпустил своих учеников, Софи пребывала в таком потрясении, что Туссену пришлось помочь ей одеться, а потом тащить за руку.
Первой мыслью Софи при выходе из дома Гражданина Маркиза было: «Когда я смогу рассказать об этом маме?» — и в тот же миг она поняла, что она никогда и ничего больше не расскажет маме, никогда не будет смеяться с нею вместе, сидя на низенькой скамейке и положив локти на мамины колени. Но желание рассказывать Фантине обо всех новых событиях жизни не оставляло Софи еще много месяцев.
Глава девятая. Париж, июнь 1837
1
Дорогая мадам Селин,
сегодня наконец я могу сообщить Вам хорошую новость. Думаю, Вас обеспокоило поведение гладильщицы: вероятно, мне не стоило о нем рассказывать. К чему давать Вам лишний повод для огорчения, когда Вы не в силах ничего изменить? Я поступила глупо и эгоистично, сейчас я это понимаю. Но я слишком привыкла делиться с Вами всем наболевшим и просто забыла, что теперь положение изменилось: что я больше не могу обращаться к Вам за поддержкой и утешением — напротив, мне следует стараться не доставлять Вам лишних огорчений.
Но клянусь, все, что я расскажу сейчас, — чистая правда, а не история, придуманная для Вашего успокоения. Знайте же, что несколько дней назад, к нашему великому удивлению, мадам Фредерик перестала кормить нас селедкой с картошкой, а вместо этого начала подавать вкусную и обильную еду. На завтрак она ставит на стол свежий хлеб, масло и клубничное варенье, а каждый вечер, прежде чем Адель отправляется спать, угощает ее стаканом горячего молока. На стуле, который служит мне столом, вновь появилась свеча, и это письмо я пишу в нашей комнатке, в тишине и покое.
«Должно быть, гладильщица и ее муж получили наследство», — сказал Туссен. Я же думаю, что у мадам Фредерик просто странный характер: она вдруг стала себя вести куда любезнее, чем прежде. С Аделью она ласкова и терпелива, как никогда раньше, обращается с ней уважительно, едва ли не почтительно, словно Ваша дочь — богатая дама, а сама мадам — ее прислуга. Иной раз она, ей-богу, выглядит смешно. Раньше она называла Адель по имени или говорила «Эй ты, соплячка!», а теперь говорит ей «мадемуазель», а еще чаще «мисс». Деде не понимает, как ей относиться к таким нежданным переменам. Вчера она, вероятно, вспомнила Гражданина Маркиза и сказала мадам Фредерик командным тоном: «Называйте меня „гражданка Адель“ — и довольно».
