«Пижон, всё лирическое настроение испортил!» — огорчился Илья. Он глянул вверх, вспомнил, как Маша, чуть с улыбкой согласившись познакомить его с парусным вооружением «Надежды», рассказывала увлеченно, будто читала поэму, о грот — марселях нижних и верхних, таинственных, по названиям крюйс — брамселях и поэтичных, так ему почему-то чуди лось, грот-бом- и фор-бом-брамселях. Поэтическое настроение куда-то вовсе испарилось. Где-то там, под небе сами, на бом-брам-рее, он должен встретиться с этим Куянцевым. Такая высота и вправду была не его конек. Это не на чердак лазить с балкона, тут в темноте, на скользкой от ночной влажности рее… Представил себя на высоте, и у него от страха зашевели лись волосы на голове. А что с этим придурком на пистолетах стреляться, что ли. Перед глазами услужливо возникла сцена дуэли на Черной речке, Пушкин и Дантес; как они сближаются, как тот урод голландский целится и попадает в наше всё, в нашего Сашу Пушкина. Илья вдруг физически ощутил полет той пули, ему даже хотелось увернуться от нее; он развернулся и побежал по палубе в сторону юта. И вдруг ему показалось, что палуба уходит из-под ног, он еле удержался. День как-то померк. Только сейчас он ощутил, какая смертельная опасность подстерегала его. Куянцев был, конечно, Дантес; он, конечно, Пушкин, наше всё для отечественной журналистики. В роли Черной речки — бом-брам, и название у него какое-то музыкальное, у этого рея, как Брамс… От самого слова «Брамс» веяло таким минором… Если оттуда вниз спланировать, будет не Брамс, а бамс. Высота грот-мачты — около пятидесяти метров; если он сорвется, то… Об этом не хотелось думать.
За ужином он был рассеян, и ему показалось, что все как-то с усмешкой посматривают в его сторону. Будто давным-давно всё знают и о бом-брам-рее, и о тех треволнениях, что терзают его душу.
«Ну, уж нет! — решил он вдруг. — Буду я из-за каждого молокососа-курсантика, возомнившего себя моряком, обросшим ракушками, подвергать свою жизнь опасности! Надо пойти и доложить всё капитану. Или вызвать этого недоноска к учебному помощнику и…» И тут он представил, как этот Куянцев осклабится, скажет: «Товарищ учебный помощник, я пошутил: какие бом-брамселя, мне бы выспаться, как следует…» И потом, проходя мимо, шепнет: «Ну что, обосрался, корреспондентик?»
Аппетит совершенно пропал, и Илья, оставив в тарелке почти всё нетронутым, спустился к себе в каюту.
Илья ворочался в койке и почему-то поминутно смотрел на часы. Время тянулось так медленно, как, наверное, оно может притормаживать, когда ждешь обещанного подарка в детстве или любимую девушку у городских часов.
