Я уже говорил в самом начале своего рассказа, что предложения обменять меня появились сразу же, практически в первые минуты ареста. До всякого предъявления обвинения. Выглядело это так: мы с адвокатом сидим в моей квартире, СБУшники проводят обыск и адвокат показывает мне по мобильнику, что в этот момент появляется в информационном пространстве — заявление пресс-службы СБУ о том, что раскрыта широкомасштабная сеть русских пропагандистов, подрывающих основы украинской государственности. Пресс-конференция одного из высших чинов СБУ, на которой он также вещает о «большой сети», поимке «большой рыбы» и прочее. Одновременно следуют заявления пресс-службы Кремля, где есть слова о недопустимости ареста журналиста, то есть меня, за его профессиональную деятельность.
Я понимал, что пока я сижу в своей трёхкомнатной квартире в шестнадцатиэтажке даже не в самом центральном районе Киева, за стенами этой квартиры заваривается большая политическая каша. Уже тогда мне стало ясно, что в моей истории речь будет идти не о законе, а о политике.
Обыск у меня начался в половине девятого утра. А уже в три часа дня пошли заявления знаковых персон Украины и России. Народный депутат Антон Геращенко, тогда советник министра внутренних дел Авакова, своего рода его рупор, прямым текстом заявил, что меня надо менять на Сенцова. Такое же заявление сделал глава пресс-службы Министерства внутренних дел Украины Артём Шевченко. Ирония судьбы в том, что с Артёмом я дважды работал вместе, в одной редакции. Сначала в Днепропетровске, когда я только начинал свою карьеру, он был у меня журналистом в редакции новостей «11-го канала». Затем в Киеве на телеканале «ICTV», где я был выпускающим редактором. Этого парня я знал ещё со студенческой скамьи, и он меня тоже хорошо знал. Мы здоровались, поддерживали отношения, у нас была масса общих знакомых…
Вся эта мешанина — обвинения нет, подозрения тоже нет, но меня уже собираются менять — помогла мне понять, что ради этого всё и затевалось.
В Херсоне вокруг меня тоже создавался соответствующий антураж — я уже говорил, что меня поместили в камеру «бээс», где держали людей, находящихся под пристальным вниманием. Туда было не стыдно привести людей из международных организаций, проверяющих условия содержания заключённых.
Я не говорил в предыдущих главах, что после помещения меня в эту камеру для бывших сотрудников прошел совершенно уникальный персональный шмон — обыск. В принципе, шмоны в тюрьме — явление обычное, даже рутинное. Обыскивают камеры, ищут в них наркотики, телефоны, оружие — все, что запрещено. Но это был шмон особенный! Пришли два майора, несколько офицеров чином пониже, и возглавлял этот обыск представитель центрального управления из Одессы, в состав которого входили тюрьмы Херсона и Николаева. При этом обыскивали не камеру, а только меня и мои нары! Всех остальных вывели из камеры, и целая толпа офицеров осматривала мои вещи (я к тому времени уже немного успел прибарахлиться) — переворачивали матрас и так далее. Такие «почести» новому заключённому можно было объяснить только большим политическим интересом к моей скромной персоне.
