Я не помню, чтобы мы с отцом разговаривали, помню только свои ощущения, когда он плакал. От этого на душе потемнело. Дороти так долго отравляла жизнь нашей семье, нашему дому, что никаких моих усилий не доставало, чтобы сгладить эффект ее поведения. В тот момент я не испытывала ничего, кроме ненависти. Отец с опустошенным взглядом, сжавшись, сидит на диване. Сидит долго, потом поднимается и подходит к двери, которая ведет к Дороти. Берется за ручку и останавливается, как будто его обуревают последние сомнения. Потом поднимает руку и с глубоким вздохом открывает замок. Дороти разбрасывает на полу свою одежду, наугад набивает ею полный пакет – странно, но я помню, что это был пластиковый пакет из магазина джинсовой одежды Gul & Bla. Папа даже не пытается остановить свою младшую дочь, когда та протискивается мимо него к выходу, он только отступает на шаг, позволяя ей уйти.
Когда на самом деле человек умирает? После того, что произошло, я знаю, что есть смерть другого рода, не физическая. Дороти была полна жизни, когда мчалась прочь из нашего дома, но для нас она с того момента как будто умерла. Ее больше не было. Вещи Дороти оставались на своих местах, постель застилалась чистым бельем, но имени ее никто не произносил вслух и воспоминания о ней, казалось, вычеркнули. Будни продолжались и были намного спокойнее, хотя четвертый стул за кухонным столом и пустой крючок на вешалке в ванной вызывали ноющую боль. Тоску о той, кого мы не называли. Я часто думала: как она там?
Не знаю, какие чувства испытывали мои родители – мы, как обычно, держали свои мысли при себе.
Прошло лето, начался учебный год – мой последний год в гимназии. Первые заморозки окрасили листья деревьев в желтый цвет. На дворе уже стоял октябрь. Как только в квартире раздался телефонный звонок, я знала, что это Дороти, несмотря на то, что прошло уже около четырех месяцев. Мать работала на полставки в столовой дома престарелых, а отец уехал в командировку куда-то на электромонтажные работы. Я была дома одна.
– Черт, Будиль, всего пятьдесят крон. Ну давай же, хоть раз не выделывайся. Я неделю почти ничего не ела и не знаю, где.
Раздается сигнал, предупреждающий, что автомат требует еще одну монету в двадцать пять эре.
– У меня больше нет железа, жду тебя у кафе «Споткоппен» здесь, на вокзале. Захвати с собой кожаные сапоги и одежку, и мою желтую куртку, потому что становится чертовски хо.
Разговор обрывается, и я стою с трубкой, прижатой к уху, когда мама открывает входную дверь. Не знаю по какой причине, но у меня срабатывает рефлекс, и я бросаю трубку. Как если бы сделала что-то запретное.
