Марийка давно знала эту историю и плохо вслушивалась в затухающий за столом разговор, в нее уже входил город, куда она завтра должна ехать, входил низенький домик, стоящий среди таких же провинциально тихих, разбросанных возле буйно заросшей горки ветхозаветных домиков, входили их обитатели — старый матрос дядя Ваня, его жена, полячка тетя Тося, их дочь Зося со своими огненно-красными пышными волосами, подружка-одноклассница Юлька и даже грузная, неподвижная тетя Наталья, торгующая на углу семечками, «петушками» и тянучками. Она уже знала, что папа с мамой купили ей новый портфель, и учебники, и тетрадки, и от этого, а может, еще от чего-то ей сделалось сладко и грустно. И ей стало жалко себя, она уже была обременена всем, что довелось ей увидеть и услышать в Сыровцах, обременена бередящей душу непонятной тайной, жалко, потому что отныне жизнь ее должна пойти не как у всех ее сверстниц, а какими-то иными путями, уготованными ей судьбой…
Марийка вздохнула и сказала маме:
— Домой хочу.
Был мал клубок ее доли, но нити радости и печали легли туго — разматывать хватило на всю длинную дорогу. Женщина не спешила добираться до самой глубины, она знала, что не найдет там успокоения, — там была голодная, грязная хата, из которой увезла отца с матерью, положив на повозку вместе с другими, сельскими, помершими от тифа… Люди в темных, не по-человечьи пахнувших одеждах отгоняли ее от повозки, а потом увели в открытую новой властью больницу, что делали с ней, она помнит совсем смутно, а в хате, куда она вернулась, стоял все тот же, нестерпимо евший ей глаза запах…
Сосед был, плотник, — попросила его крест срубить на родительскую могилку, да тот крест и лег на нее самое: пошла за плотницкого сынка Пантелея, синюшного от самогонки, от осыпавшего все лицо дурного проса, — кому ж она больше нужна была, сирота, похожая на ту курицу, которая рада бы на свадьбу не идти — за крыло волокут: так и ее поволокла нужда… Ой, доля, доля!
Она остановилась, наклонила голову к девочке, дремавшей у нее на груди, в связанных концах платка, пристально глядела ей в личико, со страхом ища сходства со своим первеньким. Ничего не могла или боялась разобрать, только в который раз подумала: не постигает ли та же судьба и второго ее ребенка, — собственно, давно зародившееся в ней опасение и гнало ее к проступавшим в горячем весеннем мареве синим холмам. Сыночек тоже прожил годок, пока не преставился.
Бог дал, бог взял… Она не могла расчленить то время на какие-то вехи, давняя, полузабытая жизнь продолжалась в ней бесцветной грядой постылых, убивающих душу обид… Пантелея-то плотник сбыл ей на руки, она его выходила, вернула человеческий облик — да себе же и на горе: стал косить глазок на чужой квасок, откуда прыть взялась. Она наломается за день-деньской, да с дитем ни света, ни зари не видит, вытянулась, отощала, соплей перешибешь, ну, Пантелею это не по нраву, что ни ночь — поминай как звали: солдаток на селе много осталось после германской да гражданской. А главная обида, что на нее же и шишки валят. Схватит свекруха рогач, шипит, как змея: «Какая ты жена, коли от тебя муж бежит, дома не держится». От рогача-то спина болит, а от свекрухиных слов душа мертвеет. Ну, сыночек и развязал узелок своей безвременной смертью.
