— Я, я! — наседают на него конвоиры. — Ду шлехт арбайтен! Ду фауль![42]
Они отходят от него, чтобы через несколько минут вернуться обратно в сопровождении Черного унтера. По отрывистым движениям Черного унтера, по тому, как у него бегают черные глаза, нетрудно догадаться, что он полон решимости проявить свои «способности», которые так хорошо нам известны.
— Дейн камрад прима арбайтен, — указывая на Козьму, яро взявшегося за работу, обрушивается он на свою жертву. — Варум ду шлехт арбайтен? Ду кранк? Найн, найн, ду нихт кранк, ду фауль! Ду агитирен меншен нихт арбайтен унд саботирен. Ду коммунист! Я, я, ду коммунист![43]
Стараясь отвести от себя убийственное в плену обвинение, Осокин все-таки пытается что-то возразить унтеру, но страшный удар кулаком валит его с ног. Придя в себя, Андрей делает попытку подняться на ноги, но второй удар снова опрокидывает его навзничь.
— Дир хойте нихт кальтен. Ду нихт арбайтен — дир хойте ес ист хайс![44] — зловеще хрипит над ним Черный и неожиданно оглушительно вопит. — Мантел раус![45]
Мы знаем, что это означает. К раздеванию в мороз конвоиры прибегают не столько для того, чтобы принудить работать лучше, сколько чаще всего для того, чтобы избавиться и сжить со свету каждого неугодного, кто навлек на себя их гнев, слепую злобу и лютую ненависть. Поднявшись, Осокин покорно стягивает шинель. Следя за его движениями, мы содрогаемся от жалости к товарищу и сознания, что раздетому ему предстоит пробыть неопределенное время на морозе, который с каждым часом все усиливается и крепчает. Черный не ограничивается этим. Он принуждает Осокина взять лом и молча указывает на землю. Андрей послушно выполняет и это его приказание и с неподдельным рвением принимается за работу. Наведя «порядок», немцы оставляют нас одних, взволнованных происшедшим. За несколько недель относительного покоя это — первый случай побоев, к которым они перестали было прибегать. Нет сомнения, что теперь они их снова возобновят.
— Добился, гад, своего! Продал-таки, Иуда! — с ненавистью хрипит Андрей Жилину. — И не меня, всех продал, выродок! Будь же проклят, немецкий холуй!
Проклятие Осокина не производит на Козьму никакого впечатления. Осуществив свой гнусный план и сведя наконец счеты с противником, он, казалось, вновь обрел самообладание и с подчеркнутым равнодушием продолжает окапывать камень.
— Ну и зараза же, однако! — с злобным негодованием вырывается у Полковника. — Словно и дело не его! Ничем не проймешь такого! Ну подожди, авось еще почувствуешь!
