Известно, что герои Пушкина, Бальзака, Толстого жили своей жизнью, порой удивляя их создателей, а идейный замысел мог неожиданно трансформироваться в процессе его художественного воплощения. Красногвардейцы Блока живут и ведут себя естественно для них, а не так, как хотелось бы иным критикам и популяризаторам. Здесь, в поэме, автор выступает как гениальный художник, наблюдатель, вышедший на завьюженную петербургскую улицу и сумевший увидеть, услышать и отразить творящееся вокруг.
«В январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914», – признавался поэт. А несколько раньше, 14 апреля 1917 года, он сделал такую запись в дневнике: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель».
Именно в качестве художника автор, создавая свою поэму, как видно, не ставил перед собой никаких агитационных задач. Это подтверждает и его «Записка о „Двенадцати“». В то же время идейная позиция Блока в самом начале 1918 года достаточно определенно выражена в его публицистике тех дней, более всего – в статье «Интеллигенция и революция». В этой статье он еще полон веры в благие начинания и цели большевиков: «Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Иллюзорные ожидания лопнут, отрезвление и разочарование наступят очень скоро и приведут к трагическим последствиям, но пока Блок, так же как и многие представители российской интеллигенции, – во власти радужных мечтаний.
Ряд свидетельств современников подтверждает, что состояние самообмана у Блока было кратковременным. Двоюродный брат поэта записал слова Блока об изменении его взглядов: «Это произошло до весны 1918 года. А когда началась Красная Армия и социалистическое строительство (он как будто поставил кавычки в эти последние слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу».
Вспоминает Андрей Белый: «…он говорил, что не мог бы выйти даже на улицы Петрограда: не вынес бы чисто внешнего вида теперешней жизни…»
Запись в дневнике поэта от 21 августа 1918 года: «Как безвыходно всё. Бросить бы всё, продать, уехать далеко на солнце и жить совершенно иначе».
Исходя из всего сказанного, мне кажется, надо, с одной стороны, учитывать политическое кредо Блока короткого январского периода 1918 года, а с другой (и это главное) – рассматривать поэму как произведение, не находящееся в рабской зависимости от сиюминутных политических настроений автора. Весьма любопытно воспоминание Корнея Чуковского, часто общавшегося с поэтом: «Написав „Двенадцать“, он все эти три с половиной года старался уяснить себе, что же у него написалось. Многие помнят, как пытливо он вслушивался в то, что говорили о „Двенадцати“ кругом, словно ждал, что найдется такой человек, который наконец объяснит ему значение этой поэмы, не совсем понятной ему самому…»
