— Зачем, не понимаю, зачем Вы, Георгий Саладдинович ей это показываете?!
— Игорь позвонил, вот я и показываю, — спокойно отвечал Гарик, соображая, не сходить ли им завтра в краеведческий музей, — А что?
— Да нет, я‑то думал с ваших слов — это фигура. А тут — жидовский лилипут. Окурок.
Гарик явно не был склонен выказывать бурные чувства:
— Пожалуй, вы правы, — с улыбкой произнес он в ответ на горькие слова москвича, — Бог леса не ровнял. Окурок так окурок. Скорее огарок. Черныш-огарыш. Но она талантливый человек, хорошо рисует. Ей стоит помогать.
— Себя Вы только этим и убеждаете…
— Скажите это Игорю, или вам придется обождать лет пять, пока им самим не надоест. Между прочим, первой реакцией Данченко на лицо писателя Лимонова стали слова: «Как на такое лицо у негров хуй поднимается?»
— Да? А где он его увидел?
— Не помню, кажется, в «Комсомольской правде».
* * *
Игорь носил Сермяге пиво к девяти утра. Что скрывать — такое было несколько раз. Даже Гарик и рецидивист Лемешко побывали в шкуре бурлаков сермягиного идиотизма — однажды тот целый день дотемна протаскал их по Днепропетровску якобы в поисках очередной девочки. Адреса он не знал. Разумеется, безнаказанно, его даже не упрекнули. Игорь принес пиво, Сермяга велел поставить ему бутылки на главный в доме круглый стол. Сам он в белой мужской майке сидел к вошедшему спиной. На диване были разложены порножурналы. Судя по бакенбардам, прическам, фасону одежды на первых кадрах — материал не позже середины семидесятых. Кроме порнографии, кругом на полу, по табуретам, стояли емкости с остатками воды и того, что Данченко предпочитал ею разбавлять самостоятельно, чтобы ни капли не пролилось. Данченко сопел, сопел, переворачивая страницы и, наконец, почуяв недоумение Игоря, обернулся и, улыбаясь осоловелыми глазами, вымолвил: «Алёна должна прийти».
Тоща в желтоватом воздухе комнаты-почечницы Игорь пережил странное наваждение. Ему показалось, нет, не сию минуту, в девять утра, а в другое, точно ему неизвестное время, будто маленькие лемуры-участники отдаленных порносъемок вылезают из картинок журнала, и как есть в бакенбардах и косметике, карабкаются, копошатся вокруг сомкнувшего осоловелые глаза хозяина дома, издавая звуки, сродни позвякиванью посуды в шкафу…
Рассказчик в «Черном коте» Эдгара По замуровал чудовище себе на погибель рядом с трупом. Данченко, скорее всего, запер порнографических человечков в шифоньере, где до сих пор хранятся магнитные ленты, в том числе и коробка с конспиративной надписью — «Чистая». Между прочим, шкаф этот целиком ручной работы, свидетельство трудолюбия и мастерства сермягиного папы-мученика. В одной из дверок имеется окошко, сначала оттуда смотрела Шер с обложки болгарского журнала, потом хозяин заменил ее портретом Эдуарда Лимонова. Если вещички, отнятые Сермягой у порномалышей настоящие, кто знает, возможно, они еще живы и, отгибая угол лимоновского лица, цокают сквозь трещину в стекле (оно треснуло от удара лбом — пьяный Сермяга любит целовать портреты своих любимцев): «Тетя! Дядя! Дайте молока!» если может быть одно, то почему не может быть другое? Что, если цветные пигмеи размножаются, и дядя Саша вынужден время от времени топить их в допотопной ванне, куда он сам иногда «залезает». Или личинки партнеров по фотоебням погибают сваренные вкрутую, плавают маринованные в банках многократного использования, влипли в лед, рядом с присыпанным снежным порошком фаллоимитатором. Хранить его в морозилке посоветовал Сермяге Гарик, чтобы огромный обрубок с яйцами внушал ужас излишне любопытным гостям, из тех, что готовы «нырнуть в холодильник» пока хозяин дома спит на одном из диванов. А может быть, вообще, при порноспаривании происходит не зачатие новых, а исчезновение лишних, и число человечков остается без изменений?
