Сермяга не может исчезнуть.
Он будет жить здесь и там.
Пропадем мы — он останется здесь, где нам не место.
И там — где мы никогда не будем.
* * *
У трамвайной остановки торговали с прицепа мороженой рыбой. В послеполуденном сумраке между квадратных колонн прохаживался человек. Когда подъезжал трамвай, он останавливался и, улыбаясь уголками губ, смотрел, кто из него выходит. Ниша с колоннами была частью фасада прогоревшей церкви, ее устроили в помещении бывшего кинотеатра, и человек, был он ростом выше среднего, пару раз заглянул в пыльное стекло запертых дверей, припоминая, с какой стороны находились кассы, а с какой буфет. Было самое начало марта, солнце не хотело показываться, полюбоваться им можно было разве что на закате, с пристани.
— Начинаю зябнуть, — вымолвил он и поежился. Он с усмешкой представил сцену, свидетелем которой ему довелось быть вскоре после смерти Черненко: Гарик за столом возился с лоскутами искусственного меха, а напротив сидел Данченко с бутылкой и, вытягивая желтые, вроде ступней, ладони, стонал: «А я им говорю — посмотрите на эти руки, это шо, руки тунеядца?! Сволочи вы, сволочи». Гарику не хватало стажа до пенсии по заболеванию общего типа. Словно по заказу мимо прошагал Сермяга, даже не глянув в нишу, где клубился сумрак и ходил Игорек. Голову Сермяги покрывала пыжиковая тюбетейка, глубокие морщины говорили о затяжном самоубийстве водкой и табаком. Но пока что пропадали водка, табак и другие люди. Сам Сермяга, несмотря на мертвяцкий вид, явно не спешил туда, где многие и многие успели исчезнуть.
Игорю нередко мечталось об избавлении от какой-нибудь женщины. Все в этих грезах было подробно, словно уже произошло. Беременную Лину он собирался спихнуть со скалы на Хортице. Удостоверившись, что ее треснувший череп треснул навсегда, сидя на уступе, принялся шумно причитать, проклиная случившееся, мол, лучше бы на твоем месте был я и тому подобное. Говорил, давай дойдем до ступенек. Острые камни. Брык, и виноватых нет. Расписались в апреле, а несчастье приключилось в августе. Чорт его понес отпетрушить этого рахита. Сумчатая Мышь родила ему сына. Игорь радовался, будто где-то под Рязанью русские люди назвали его именем большой березовый пень.
Через пять лет за его спиною бухали ботинки другой красоты. Дева та была актриса — Марина Подлесная. Однажды, возвращаясь из Днепропетровска (ездил катером меняться дисками, от Гарика Игорь перенял страсть к барышничеству, и ни капли не стеснялся, советский дух гешефта, дефицита добавляет перца в нашу кровь) он услышал из окна своей кухни голос актрисы. Она прилетела из Москвы-Ленинграда, успела «хапнуть травы», и варавила песню собственного сочинения, типичный номер для спектакля. Всему двору на потеху, включая Армянского Карузо, обиженного в детстве очередным Параджановым за двести грамм «дюшесок», предпочетшим сохранить инкогнито, прозондировав жопку этого школьника. Говорят, эту Марину любил рокмэн Безьян, кто-то еще, все от нее как от Сермяги охуевали. Она летала даже в Махачкалу. Смалила бесконечные папироски с дурцой. Была совершенно фригидна и невыносима. Игорю хотелось отпилить актрисе мучнистые руки, словно нарочно, вручную пришитые к туловищу с двумя пупками. Но они и без того рассорились вдрызг. Пыря (оказалось, ее прозвище) улетела в Дагестан, а в дальнейшем сдавила мучнистыми руками жопу дурака-немца, у того что-то вытекло, попало внутрь. Она родила ребенка. Какой-то полупитурик из окружения малохольной Анны, что занималась пантомимой с глухонемыми детьми, сказал Игорю: «Кто была эта красивая блондинка с длинными волосами?» Почему никто не замечал, не осуждал колбасок, набитых ватой?
