— Забыл сигареты, друзья… Димка, будь другом, сбегай, принеси…
«Димка» медленно оборачивается… Вернее, в действительности он обернулся молниеносно. Но в кошмаре Парасюка важно было разглядеть мельчайшие гримасы искаженного жгучей злбою лица под папахой… (рот, расположенный будто в паху изрыгает плаксиво ядовитые слова: «Ах ты ж, сука, петух! Сбегай, да… сбегай за сигаретами, а шо ты дожил в карман, когда мы уходили? Шо, я не видел, блядь на хуй блядь… шо я тебе, шохя, козел ты конченный!») …Лицо Сермяги!!! Из оскверненного рукава офицерской шинели вылетает шарнирная лапка, увенчанная кулаком, похожим на волосатое сердце. Галич пробует заслониться своей тростью, теряет равновесие…
Пожилой, барственного вида джентльмен с усами падает и ударяется затылком об острый угол кадки с фикусом. Кровь, хлынувшая изо рта пропитывает ворот кофейного свитера.
И все меня ждут на Западе
А впрочем, напрасно ждут.
Теперь голову существа, принявшего на время вид полковника Соколовского, прикрывает не папаха из каракуля, а убитая ондатровая тюбетейка. Помешкав в сенях, Сермяга закуривает свои, и сопя удаляется в по-зимнему громко шумящий лес, где его поджидает второй инкуб — «Ирина Грекова».
А в песне про «Поплавок», где шашлык отрыгается свечкою» и «в разводах мочи потолок» Сермяге, как почти повсюду, слышались необычные слова. Никто не осмеливался выводить его из заблуждения, зная, чем чреваты сопение его мясистого носа и зловещий трепет пшеничных бровей. Так, для примера, где герой Галича «закурил сигаретку «Маяк», Сермяга ставил «закурил сигаретку моряк». Моряк было прозвище одного сумасшедшего питурика, без ума от Сермяги. Сам питурик называл себя Дафна.
Весь вечер Сермяга ждал момента, когда кончится нормальный магазинный кир, чтобы смотаться в частный сектор рядом с Ящерицей, за «самжэнэ». Самариком торговало коротконогое создание, про таких малороссы говорят «с‑под еврэя», похожее разом на Боба Дилана и доктора Мабузе в психбольнице. Мабузе с‑под еврэя впустил Сермягу во двор, задвинул низкой задницей засов и сказал: «Попался». Его жена оклеветала Сермягу, якобы тот порезал ихнее белье. Поэтому, Сермяга задержался, но самжэнэ принес. После третьей порции в голове Парасюка помутилось, он почувствовал на лице тусклый стеклянный плафон, и уже не напевал, подбадривая себя:
Только вышел в поле он
Забродил в нем самогон.
В небе молния сверкнула
Парня в жопу подтолкнула.
Кроме того, он совсем забыл, что должен зайти Азизян. Растягивая большими пальцами ворот свитера, Парасюк пролез в кресло под открытой форточкой, и сел слушать на большой громкости Галича. «Левой, левой, левой… помнишь, вспоротая перина, в летней комнате зимний снег, молча шел не держась за перила, обесче…ще»… — Парасюк закашлялся, подпевая. Он понял, что уже не встанет из кресла, и обгадится тут, подальше от луженой маминой глотки, уже бросившей якорь возле сральника в предвкушении скандала. Нехорошая самогонная оскомина уже подступала к деснам нижней челюсти молодого человека.
