В безмолвии родного дома до сих пор царит печаль. Сначала его покинула сестра, спустя несколько лет за младшей дочерью последовала мать. С тех пор как отцу тяжело стало работать, сюда не заглядывают пациенты и смолкли все звуки – нет больше ни разговоров, ни движения, ни смеха в этом скромном жилище. Когда Женевьева приезжает к отцу на Рождество, все здесь кажется ей зловещим – кресла, в которых никто не сидит, посуда, которой слишком много для одного человека, запертая комната Бландины на втором этаже, увядшие цветы и сорняки в саду, пришедшем в запустение. Если бы сюда не наведывались так часто соседи, муж с женой, дом потерял бы все признаки жизни раньше, чем его единственный обитатель.
Часы с маятником в гостиной бьют четыре раза. Женевьева на кухне осторожно помешивает деревянной ложкой овощи в чугунке над огнем. Рука у нее слегка дрожит. Усталость от долгой дороги и от эмоций дает о себе знать. Накрыв протертый суп крышкой, она устраивается на канапе в гостиной. Подушки слишком жесткие, сидеть неудобно, выпрямить спину невозможно, но хотя бы не клонит в сон. Облокотившись на соседнее кресло, Женевьева подпирает голову рукой и блуждает взглядом по комнате. В этот раз гостиная не кажется ей угрюмой, нет того привычного неприятного чувства, которое всякий раз охватывало ее в этом доме. Книжные шкафы, кресла, картины на стенах, овальный обеденный стол – ничто здесь больше не нагоняет тоску. Отсутствие не означает пустоту. Если в доме ее детства уже нет ни матери, ни сестры, возможно, от них что-то осталось – вовсе не личные вещи, а мысли, мечты, чаяния? Женевьева думает о Бландине. Представляет ее здесь, где-то поблизости, в уголке комнаты, как сестра сидит там и смотрит на нее. Эта бредовая мысль странным образом приносит утешение. Ведь так утешительно знать, что ушедшие близкие на самом деле никуда не уходят, они здесь, всегда рядом. Тогда смерть теряет свою непоправимую значимость, а жизнь обретает новую ценность и смысл. Нет никакого «до» и никакого «после», есть единое, цельное бытие.
Неподвижно сидя на краешке канапе в безмолвии дома, которое ничто не нарушает, Женевьева с изумлением ловит себя на том, что она улыбается. Это совсем не та улыбка, что припасена у нее для медицинского персонала Сальпетриер. Сейчас ее улыбка – искренняя, неожиданная, удивительная. Рука сама тянется прикрыть счастливое лицо, будто от стыда. Смежив веки, Женевьева делает глубокий вздох. Теперь она наконец-то знает, что такое вера.
