Старуха, спиной почувствовав волнение Женевьевы, оборачивается с ласковой улыбкой:
– Не расстраивайся, милая, он всего лишь бровь себе расшиб. Твой батюшка сдюжит.
На втором этаже Иветта пропускает Женевьеву вперед. Всякий раз, возвращаясь в отчий дом на два дня в Рождество и входя в эту комнату, где время будто застыло среди предметов мебели, к которым давно никто не прикасается, она снова чувствует себя маленькой девочкой. Левую стену загромождает комод, по сторонам от кровати втиснуты две тумбочки; маленьких окошек не видно под белыми кружевными занавесками. Дерево трескается, под кроватью копится пыль, свет едва пробивается в тесную комнатушку. Нельзя сказать, что здесь уютно или, наоборот, слишком мрачно. Здесь привычно.
Месье Глез лежит под бледно-голубой вылинявшей периной, с двумя подушками под головой. Он удивлен при виде старшей дочери, но не успевает и рта раскрыть – Женевьева бросается к нему, падает на колени у кровати и целует морщинистую руку.
– Папа… Я так рада.
– Откуда ты взялась?
– Я… Меня отпустили ненадолго. Хотела сделать вам сюрприз.
Старик в изумлении не сводит с дочери глаз. Его левая надбровная дуга разбита, сам он выглядит изможденным, но не только от того, что плохо себя чувствует. Еще в прошлое Рождество он казался Женевьеве серьезнее и молчаливее обычного. Отец сильно похудел и теперь щурится, чтобы лучше видеть. Еще он стал хуже понимать чужую речь – до него медленнее доходит то, что ему говорят. Смотрит на собеседников, будто те изъясняются на неведомом языке, обдумывает некоторое время услышанное, пытаясь разобраться, и лишь потом отвечает.
Женевьева сжимает иссохшую руку отца. Что может быть тягостнее, чем видеть, как стареют родители, всякий раз замечать, как силы покидают людей, которые когда-то казались бессмертными, а их тела становятся безнадежно хрупкими?
Старик обхватывает голову дочери ладонями и наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб.
– Я тоже рад тебя видеть, хоть и удивлен.
– Вам что-нибудь нужно?
– Только поспать немного. Еще совсем рано.
– Хорошо. Я останусь на весь день.
Отец откидывается на подушки и закрывает глаза. Его левая ладонь остается на голове дочери, и Женевьева, стоя на коленях у кровати, боится пошевелиться, убрать эту руку, никогда раньше не дарившую ее благословением.
День проходит неспешно. Пока отец отдыхает в спальне, дочь берется за домашние дела – выметает пыль из-под мебели, утюжит рубашки и панталоны старика, проходится метелкой из перьев по книжным полкам, широко открывает все окна, чтобы впустить свежий воздух. Затем отправляется на рынок, покупает овощи и сыр, сгребает в крошечном саду перезимовавшие листья. При этом не забывает между делом наведываться наверх, в спальню – принести отцу чашку чая и спросить, не нужно ли чего. Ходит из комнаты в комнату в тишине и душевном спокойствии. Медицинскую униформу она сменила на синее платье, которое хранит на всякий случай в доме отца, волосы расплела, и локоны свободно падают на плечи. С безмятежным видом Женевьева делает уборку и ходит за покупками.
