– Да что же это…
– Она здесь.
Женевьева оборачивается. Эжени, сидящая на койке, поднесла руку к горлу – ей трудно глотать; темноволосая голова слегка склонилась вперед, лицо сделалось таким бледным, что сестру-распорядительницу охватывает дрожь.
– Что-то… с вашим отцом… Ему было плохо… он упал и расшибся…
Эжени расстегивает воротничок платья, чтобы вдохнуть. Женевьева прижимает руку к животу – внутри все скрутило от страха.
– Что ты такое говоришь?
– Он ударился головой… о край деревянного стола на кухне… поранился… разбил бровь… левую… и потерял сознание.
– Да откуда ты знаешь?!
Эжени сидит с закрытыми глазами, речь ее изменилась – голос тот же, знакомый, но она говорит размеренно и монотонно, будто читает какой-то текст без выражения. Женевьева в ужасе пятится от нее, пока не упирается спиной в дверь.
– Он лежит на кухне, на черно-белых плитках пола… Это случилось сегодня вечером. После ужина он почувствовал себя дурно… Утром ходил на кладбище… Принес желтые тюльпаны на могилы вашей матушки и Бландины… Два букета, шесть цветов в каждом… Ему нужна помощь. Езжайте к нему, Женевьева.
Девушка открывает глаза и смотрит в пустоту. Она сгорбилась, ей все еще трудно дышать; тело, лишенное энергии, обмякло и отяжелело. Неподвижная на краю койки, Эжени с широко распахнутыми глазами похожа на тряпичную куклу, брошенную ребенком.
Женевьева стоит несколько мгновений, окаменев. У нее сотня вопросов, но она не в силах произнести ни слова. Рот приоткрыт, на лице – ошеломление. Вдруг тело, словно подстегнутое кем-то, начинает действовать само – Женевьева поворачивается, резко опускает дверную ручку, которая на сей раз поддается, с силой распахивает створку и, шумно хлопнув ею за собой, бросается прочь из этой палаты, в которой все началось.
13 марта 1885 г.
Городок Клермон еще спит, когда Женевьева останавливается перед отчим домом.
Накануне все происходило очень быстро. Она помнит, как выбежала из палаты, как по дороге столкнулась с двумя медсестрами и предупредила их, что будет некоторое время отсутствовать, затем торопливо миновала главную аллею и остановила на Больничном бульваре первый попавшийся фиакр. На улицах Парижа царило оживление, будто все эти люди сбежались сюда, услышав о том, что случилось в палате.
Последний поезд шел с остановками в Клермоне и в дюжине других городков на своем пути. Сев у окна, Женевьева обнаружила, что на ней все еще медицинская униформа, и невольно провела рукой по складкам белого передника, будто этот жест мог волшебным образом превратить рабочую одежду в обычную. Собственное отражение в стекле ее испугало: под глазами темные мешки, белокурые локоны со всех сторон выбиваются из шиньона. Она пригладила безжизненные прядки назад. Пассажиры вагона с любопытством поглядывали на запыхавшуюся медсестру, и Женевьеве казалось, что у каждого уже сложилось свое неколебимое мнение о ней, что ее поведение представляется им ненормальным, и теперь, что бы она ни сказала в свое оправдание, что бы ни сделала, это мнение уже не изменится. За годы, проведенные в Сальпетриер, Женевьева усвоила, что домыслы куда сильнее фактов и приносят непоправимый вред – излечившаяся пациентка останется в глазах общества больной, никакие доводы тут не помогут, истина будет бессильна перед ложью.
