Женевьева не успевает ответить – Теофиль уже достал из-под сюртука книгу и протягивает ее дрожащей от волнения рукой. На переплете название – «Трактат о духах». Женевьева недоуменно смотрит на юношу.
– Мне удалось найти эту книгу прежде отца, иначе он сжег бы ее. Прошу вас, передайте книгу Эжени. Я делаю это не ради того, чтобы заслужить ее прощение. Просто мне хотелось бы, чтобы она чувствовала себя не такой одинокой. Пожалуйста…
Захваченная врасплох Женевьева медлит, не решается взять трактат. Она не желает общаться с Эжени никоим образом, и прежде всего не намерена больше слушать о духах, призраках, покойниках и прочем – обо всем, что связано с жизнью после смерти. Но Теофиль стоит с книгой в протянутой руке и смотрит умоляюще. В коридоре вдруг раздаются шаги, а в следующий миг кто-то три раза стучит в дверь. Вздрогнув, Женевьева хватает книгу и поспешно прячет ее в ящик стола. Теофиль благодарит ее улыбкой, надевает цилиндр и покидает кабинет, разминувшись у порога с медсестрой.
* * *
Женевьеве было четырнадцать, когда она прочла первое в своей жизни руководство по анатомии, найденное в рабочем кабинете отца. Это был поворотный момент в ее жизни. С каждой страницей она постигала научную логику, ясно говорившую, что в человеческом организме все поддается объяснению. Для Женевьевы та книга стала потрясением и величайшим открытием – как Библия для ее сестры. Круг чтения оказал на обеих огромное влияние и определил выбор на будущее – медицина для Женевьевы, религия для Бландины.
Ничего, кроме трудов по естествознанию, Женевьева не читала. Проза ее не увлекала, она не находила ничего интересного в вымышленных историях, а поэзия казалась ей и вовсе бесполезной. По мнению Женевьевы, у книг могла быть только практическая цель – они несли знание о человеке, о природе и мире. При этом она прекрасно понимала, какое сильное воздействие некоторые сочинения способны производить на умы, – не только убедилась в этом на собственном опыте и на примере сестры, но и слышала, с какой жаркой страстью умалишенные в больнице обсуждают романы. Она видела истеричек, читавших наизусть стихи и утиравших слезы, и таких, кто обсуждал литературных героинь с веселой фамильярностью, будто своих знакомых, а иные вспоминали какой-нибудь сюжетный поворот, сдерживая рыдания. Здесь и таилась разница между научной литературой и художественной: первая не имеет эмоциальной составляющей. Научные сочинения ограничиваются фактами и выводами, вымысел же обращен к сантиментам, рождает бурю чувств, бередит душу, волнует воображение, он не взывает к разуму, не требует рефлексии, а всего лишь увлекает читателя – и прежде всего читательницу – к эмоциональной катастрофе. Женевьева не просто не находила в художественной литературе пищи для ума – она всегда боялась ее пагубного воздействия. Поэтому романы в отделении истеричек под запретом: зачем колебать шаткое равновесие, подогревая страсти?
