Рядом с телевизором, на этажерке, высился тот самый пухлый сброшюрованный перевод. На нем лежал оригинал, французский детектив. На обложке детектива латинским шрифтом, с кровавыми буквами по диагонали, было написано что-то зловещее и ужасное. Буквы изогнулись и вцепились в обложку бестселлера, как ржавые гвозди. Если долго смотреть на эти буквы, становилось тоскливо и не по себе. Хотелось пойти на улицу и кого-нибудь кокнуть. А чтобы не ходить далеко и на мороз, пойти и повесить Клавдию Титовну. На ее французском парике.
На этой же обложке, фоном, ко лбу человека был приставлен ствол огромного, больше головы, пистолета. И ужас застыл в глазах несчастного. Он свел глаза к переносице, мучительно соображая: войдет пуля ему в лоб или не войдет? А если войдет, то когда?!
За окном, на ветру, болталось мерзлое белье, в стаканах уютно пенилось пиво, в глазах у Алика стояла истома и удовлетворение: все будет хорошо. Взгляд его блуждал с телевизора на Юлю. Экран освещал ее, тонкую, хрупкую. Все будет хорошо. Она родит ему двоих детей, у них будет хорошая трехкомнатная квартира, в центре, с видом на парк, на южную сторону. И мама потом станет жить вместе с ними, и ее мама, потом… И все будет вращаться вокруг него, а он будет работать…
Он смотрел не отрываясь на ее шею. И она чувствовала, как он вожделеет ее. Она всегда это знала, даже находясь в Райцентре. И почему-то именно в эту святую для него минуту она повернулась и сказала, что больше к нему не приедет. Сказав это, Юля помедлила и добавила, опустив глаза, что все, по-видимому, кончилось и… И замолчала.
Он считал себя неплохим психологом. И, выслушав Юлю, внутренне собрался, не подавая вида, что напуган. В голове стоял хмель от пива, но даже его самого удивляла трезвость и ясность мыслей. У нее кто-то есть? Или она специально пугает? Или она устала и не совсем понимает, что говорит, не дает себе отчета? И Алик пошел на хитрость. Он сказал, что хочет спать. И они легли спать.
Но не заснули в эту ночь. Это была одна из прекрасных ночей, которые приходилось им переживать. Белье за окном звенело тоненькими высокими колокольчиками, в стакане с пивом отражался чуть видимый свет ночника, между неплотно прикрытых штор светила полная луна. И опять где-то там, наверху, высоко-высоко, пела виолончель. И свет луны был подобен грудному, хриплому голосу виолончели. Грустный свет, и Пастернак на портрете, приколотом кнопками к стене, грустно смотрел куда-то в сторону. Они любили друг друга так нежно и свято, как могут любить двое, прожившие вместе самое прекрасное, что есть в жизни — юность. Прожившие и чувствующие, что расставание грозит неизбежно, неотвратимо. Они чувствовали, они понимали, что наступает какая-то новая полоса жизни, наступает, надвигается, грядет… И они прятались от этого в нежности друг к другу. В эту ночь они были добры и ласковы, можно сказать — они жалели друг друга. Они хотели раствориться, исчезнуть, не существовать, хотели обмануть себя и всех, чтобы только не видеть того печального финала, который был уготован им судьбой. Больше всего в эту ночь они боялись остаться одни. И не отпускали друг друга… Потому что больно и горько потерять первую любовь и узнать вкус одиночества.
