Сидя на краю ванны, вспоминая все это сейчас, Юля в который раз подумала о том, как время стирает боль и обиду, как оно медленно, рубец за рубцом, затягивает любую рваную и уродливую рану. Она сидела и думала, а таракан бегал по полу, перед ее глазами. Все ему было нипочем. Рыжий от головы до хвоста, юркий, носился он из стороны в сторону, пересекая гладкие разноцветные квадраты, останавливался и шевелил в воздухе длинными хрупкими усами, смотрел на Юлю снизу вверх.
Так зачем же она здесь?! Чего дожидается?! Что это — инерция и страх остаться одной?! Но она и так одна. Одна на всей земле — от Черемхово до Райцентра, от Райцентра до Узловой. Нет у нее ничего и никого, кроме Алика, а теперь нет и его. Боже, боже! Какие надежды и мечты, какие планы! Шесть лет! Наверно, это очень мало по сравнению с шестьюдесятью. Но это ее шесть лет, это первые шесть лет надежд, которых не вернуть!
Все будет! Конечно, будет, куда оно денется!.. Жизнь идет вперед, и она прекрасно понимает, что там, за дальними-дальними горизонтами, не сахар, не мед, но она будет, какая-то жизнь! Но навсегда останется воспоминание о том, что сразу, с самого начала, не получилось, не состоялось именно то, что должно было получиться и состояться!
Все чаще и чаще вечерами, откинувшись на стуле и потягивая пиво, Алик со смехом, как бы шутя, рассуждает о гамбургском счете, о том, кто сейчас в фаворе, а кто на задворках, кто продался и зарабатывает денежку, а кто остается самим собой и как это трудно. Он считал, что остается самим собой. И что ему трудно. И мама не забывала ему лишний раз напомнить об этом из Куйбышева. Вместе с переводиком рублей на сто каждый, с посылочкой, письмецом, в котором опять о том, что художник, но только непременно настоящий и честный художник, должен жить впроголодь и обязательно на чердаке!!! И это пишет мама, которая всю жизнь просидела за спиной у папы, которая знает жизнь через бестселлеры и забитый холодильник, через хороший санаторий на юге и личную машину у подъезда! Это она, мама, подогревает в нем чувство исключительности и какого-то нездорового, идиотского стремления к элитарности. Ей все хочется кастовости, «настоящей» интеллигентности. Ей хочется, чтобы ее сын не жил так, как все, и, по-видимому, где-то там, в глубине души, она тоскует по той жизни, в которой не жила, а только видела ее из-за шторки в окне государственной машины. Если бы не она, эта мама, все могло быть по-другому. Она сбила его с толку. И продолжает сбивать.
