На железной двери висело огромное зеркало. Я села на табурет напротив него. Дада когда-то говорил:
– Бошон похожа на Рашомойи.
Да, похожа. Я это знала. В нашем семейном альбоме хранится несколько фотокарточек Рашомойи. Ее сфотографировали уже в конце жизни, однако лицо у нее со временем не изменилось и сохранило безупречную красоту. Нынче ночью я отчего-то заскучала по Рашомойи. Свои драгоценности она, очевидно, завещала мне. Как странно! Откуда она могла знать про мое рождение?
Утром я не могла подняться с постели. У меня ныла рука, бедра онемели от боли, голова гудела. По всем признакам у меня началась лихорадка. А тут еще скорбный стон, от которого не было покоя даже в это зимнее солнечное утро. И все то же чувство обделенности.
Сюда слетелась бы вся моя родня, если бы узнала, до чего мне худо. Доктора, снадобья, неусыпные сиделки в комнате в виде мамы и Баромы. Боль становилась все сильнее. Но я им не призналась, что мне нездоровится.
Я собиралась в колледж. Пришла Барома.
– В колледж собираешься?
– Да, Барома.
– Хорошо.
Она хотела еще что-то сказать. Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду. В голове у нее вертелось именно это выражение или излишний вопрос, собираюсь ли я в колледж, – все это мне было хорошо известно.
– Слыхала, старший сын Джатин Бозе вернулся?
– Эка новость, Барома! Сумита же моя подруга.
– Ну да, конечно. Он такой славный парень!
Я ничего не ответила – только оправила на себе сари.
Барома сказала:
– Они говорили, что подыскивают ему партию.
Я повернулась к ней и улыбнулась:
– Что ты хочешь этим сказать, Барома?
Барома засуетилась.
– Нет, я тут ни при чем. Это твой дядя сказал, что он славный парень. Родился в бедной семье и бился изо всех сил, чтобы добиться нынешнего своего положения.
– Могу себе представить, Барома.
– Серчаешь?
– Нет. С чего бы мне на тебя осерчать? Только ради всего святого, ничего не предлагай, ни при каких обстоятельствах.
– Но почему?
– Тому есть причины.
В колледже меня залихорадило пуще прежнего. На уроках я не могла собраться с мыслями и все слышала неумолчные стенания. Плач моей опустошенной души. На перемене я села под дерево спиной к солнцу. Прити примостилась рядышком и принялась болтать про своего Нитиша. Без передыху. Я ее не слушала. Слышала только стон. И что хорошего во всех этих домашних и семейных хлопотах?
Тут я повернулась к Прити и безжалостно спросила:
– Неужели этот твой Нитиш так сильно тебя любит?
Прити смущенно ответила:
