— Ну, я, — неохотно отозвался тот.
— Да чего пристал-то? — огрызнулся Спирька.
— А то пристал, что хозяин я этому тиятру. Иди ко мне петь, — обратился он к Максимке. — Положу тебе два рубля в месяц, харчи готовые.
— Не пойду, учусь я.
— Учишься? — хозяин рассмеялся. — Да ты в самую жилу смотри. Вот я только фамилию свою поставить могу, а в банке у меня тыща лежит! А у тебя голос знаменитый. Хочешь, попробуй, вот сейчас выступи! Как раз у меня человек-змея заболел, номера не хватает! Вместо него, под две гармони и споешь!
— Страшно, не буду!
— А сколько денег положите? — вступил в разговор Спирька.
— Двугривенный.
— Рубль, тогда согласны!
Хозяин насмешливо протянул:
— Ты, верно, сошел с ума!
— Не более вашего, — дерзко ответил Спирька.
Вдруг хозяин, как видно, что-то вспомнив, закричал:
— Эй, Искрометов, иди сюда!
Перед ребятами возникла высокая фигура в шитой золотом голубой куртке. Ноги в длинном черном трико были так тонки, что казалось, он стоит на палках. Размалеванное лицо напоминало маску. Рыжий парик съехал на затылок, из-под него выбивались седые волосы. Ребята с удивлением и страхом смотрели на незнакомца.
— Вот это знаменитый артист Искрометов.
— Да, да, настоящий, — подтвердил Искрометов, покачиваясь на своих ногах-палках.
— Скажи вот этой мурашке, как будет называться его первое выступление в нашем знаменитом тиятре?
— Дебют, — протянул, ни на кого не глядя, Искрометов.
— Давай полтинник, — опять принялся торговаться Спирька.
— Ладно! — вдруг согласился хозяин.
Максимка не слушал их разговора. В голове не осталось ни одной мысли, только обрывки песен. Очнулся уже за ширмой. Спирька одергивал на нем атласную рубашку.
Заиграл гармонист. Максимка рванулся из рук Спирьки и неожиданно для себя очутился на сцене. Знакомая мелодия успокоила его, и он запел. Перед ним было множество лиц, но он их не различал.
Максимка не помнил, как очутился снова за ширмой. На сцене кто-то пел петухом, лаял собакой, пищал кошкой. Из зала неслись взрывы хохота. И Максимке вдруг стало мучительно стыдно и за человека, лающего собакой, и за себя, только что стоявшего перед публикой в непомерно широкой рубахе и «оравшего» песни, которые так любил и в одиночестве пел не только голосом — всей душой.
В темном углу балагана присел на сваленные в кучу обрывки холста. Над ним кто-то склонился. Максимка открыл лицо и испуганно взглянул на незнакомого старика. В полумраке разглядел только плешивую голову и бледные, провалившиеся щеки.
