Однажды из Ахала приехал мой дядя. Он хорошо играл на гиджаке, и вечером соседи собрались послушать его.
Дядя играл посреди кибитки, а мама сидела у очага и, не мигая, смотрела в огонь.
Под конец дядя исполнил «Айну». Из маминых глаз одна за другой катились крупные слезы. Но никто этого не видел. Люди сидели, опустив головы, подавленные и удрученные.
Мама, отвернувшись в сторону, утирала слезы. В отблесках пламени видны были влажные дорожки от слез.
— Сыграй еще раз, Меред-джан!..
И снова протяжный, полный безысходной тоски мотив наполнил кибитку…
Мама плакала потому, что, слушая эту песню, вспоминала свою молодость, свое горе и счастье.
Бабушка овдовела, когда мама была уже взрослой девушкой. В то время мой отец, доводившийся им какой-то дальней родней, частенько наведывался к бабушке. Привозил дрова, запасал воду… Он полюбил мою мать, мать полюбила его.
Бабушка, узнав отца получше, так привязалась к нему, что, забыв о его бедности, только и мечтала видеть его своим зятем. Зато бабушкиным братьям отец пришелся не по вкусу, и они предупредили бабушку, что не отдадут племянницу нищему.
Тогда бабушка позвала отца и без обиняков сказала ему: «Бери ее и уходите, иначе не видать вам счастья!»
Мама рассказывала мне, что когда они с отцом на рассвете ушли из дому, то, взобравшись на холм, обернулись и в последний раз взглянули на родную деревню. Собака, что бежала за ними от самой кибитки, посмотрела на них, словно прощаясь, и скуля, тихонько затрусила обратно… «Ноги у меня подкосились, я зарыдала и упала на землю… Сколько лет прошло с тех пор, многое ушло из памяти, а как заиграют «Айну», так все и встает перед глазами…»
Гиджак замолк, весело затренькал дутар. Значит, это надолго, расходиться не думают. Подойти? Может, о завтрашнем речь зайдет? Спросят, откуда взялся, скажу, верблюдица потерялась…
Перед одной из трех стоящих в ряд белых кибиток были широко расстелены кошмы. Мужчины, человек шесть-семь, лежали, облокотясь на подушки, и слушали дутариста.
Из средней кибитки то и дело выходила хозяйка, вынося угощения. Две другие были плотно закрыты, из них доносился то сонный лепет ребенка, то заливистый мужской храп. Поодаль на просторной площадке лежали коровы, лениво пережевывая жвачку. За кибитками темнели загоны для овец, еще дальше свалены были кучи хвороста.
На очаге в котле доваривалось мясо. Я невольно проглотил слюну — за два дня я съел только пару кусков хлеба.
На мое приветствие никто не ответил. Я присел на край кошмы.
