«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной», – писал Набоков. Все это в полной мере относится к такому явлению, как карнавал, который появился как продолжение народных ритуальных праздников и мистерий в Средние века. Великий филолог Михаил Бахтин оставил нам подробное исследование карнавала и творчества Франсуа Рабле, его глашатая.
Бахтин говорит об амбивалентной природе средневекового человека, в сознании которого существовали сразу два аспекта – благоговейно-серьезный и смеховой. Например, люди, создававшие необузданные пародии на священные тексты и на церковный культ, часто были теми, кто искренне этот культ принимал и даже служил ему. Средневековье разделило жизнь на официальную и карнавальную. Официальная была подчинена религии, догмам и строгим правилам, а неофициальная, народная, была проникнута духом Диониса – происходило огромное количество праздников карнавального типа: ярмарки, многодневные площадные и уличные увеселения, спектакли и шествия, праздники дураков, праздник осла, пасхальный и рождественский смех, храмовые праздники, сельскохозяйственные праздники, постановки мистерий и соти. Неофициальная, карнавальная жизнь пародировала официальную и несла на себе печать амбивалентности: пары смерть-жизнь, серьезное-смешное, высокое-низкое, верх-низ были неразделимы. И эта амбивалентность сохранилась в дионисийских текстах до наших дней.
Эпоха Просвещения разделила цикл «смерть-жизнь» на две несмешиваемые половины: жизнь стала восприниматься противоположностью смерти, а смерть – чем-то глубоко трагичным, концентратом ужаса, небытия. Однако в Средневековье этот цикл еще не был разделен, он был един, потому что и сама жизнь города еще не была так отделена от жизни на земле, от язычества и занятий сельским хозяйством. Смерть с сельскохозяйственной точки зрения – это первый этап рождения нового: семя падает в землю, умирает, чтобы дать жизнь новому. Зима как фаза смерти, за которой приходит весна и лето – рождение новых листьев, цветов, плодов.
В романе Рабле есть яркий эпизод смерти жены Гаргантюа и одновременного рождения сына. «Сомнение же, обуревавшее его, заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у него родился сын». И Гаргантюа то «ревет коровой», то вдруг, вспомнив о сыне, восклицает: «Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня плащ, я надену камзол, – крестины нужно отпраздновать торжественно. В это мгновенье до него донеслись заупокойные молитвы, читавшиеся священниками, которые отпевали его жену…». Смерть произошла, настал черед жизни, и Гаргантюа празднует, а не скорбит.
