Но была одна проблема: в полночь двери общежития закрывались до утра. Кто не успевал вернуться до полуночи, оставался на улице: в общежитии не было строгой дисциплины, и при желании можно было хоть месяц там не появляться. В общем, без десяти двенадцать мы должны были уходить из театра и сломя голову нестись в общежитие. Однако все спектакли заканчивались далеко за полночь. И получилось так, что за четыре года я пересмотрел все шедевры мировой драматургии, но без последних десяти минут.
Я прожил жизнь, но так и не узнал, что сделал Эдип, когда открыл ужасную тайну своего происхождения, что сталось с шестью персонажами в поисках автора из пьесы Пиранделло, смог ли Освальд Альвинг вылечиться с помощью пенициллина, нашел ли Гамлет ответ на вопрос, быть или не быть. Я не знаю, кем оказалась синьора Понца, не знаю, выпил ли цикуту Сократ в исполнении Руджеро Руджери, не знаю, надавал ли Отелло пощечин Яго, перед тем как провести второй медовый месяц, вылечился ли мольеровский мнимый больной, сумел ли Джаннетто из оперы Джордано «Ужин с шутками» отомстить своему обидчику, не знал, что сталось с Милой ди Кодро из трагедии д’Аннунцио «Дочь Иорио». Я считал себя единственным из смертных, кто страдает таким чудовищным невежеством, пока однажды, беседуя с моим другом Паоло Фабри о старых временах, случайно не узнал, что и у него есть дефект эрудиции, только противоположный. В студенческие годы он подрабатывал билетером в маленьком университетском театре. А поскольку многие зрители опаздывали к началу, он мог попасть в зал только ко второму акту. Он видел, как обезумевший от горя Лир выносит на сцену труп Корделии, и не знал, кто довел их обоих до таких несчастий. Он слышал крик Милы ди Кодро: «Как прекрасно это пламя!» — и терялся в догадках, почему такую благородную девушку решили изжарить на гриле. Он так и не смог понять, из-за чего Гамлет не поладил со своим дядей. Видел, что творит Отелло, и недоумевал, почему у такой славной женушки подушка должна быть не под головой, а на лице.
В общем, мы признались друг другу в наших бедах. И поняли, что нас ждет поистине счастливая старость. Мы будем сидеть на ступеньках загородного дома или на скамейке в городском парке и долгими годами рассказывать — я ему первые акты, а он мне финалы знаменитых пьес, издавая удивленные возгласы или ощущая светлую печаль.
— Да неужели? Как он сказал?
— Он сказал: «Мама, дай мне солнце!»
— Понятно, значит, все-таки рехнулся.
