Он поспешно вытерся: так рассердился на немцев, что даже на ветру вспотел.
— Возьмем нашу Россию, — предложил он Осколову и в сумерках ночи еще раз внимательно вгляделся в его слегка осунувшееся лицо. Виктор Андреевич подумал в эту минуту, что унесет с собой в памяти из России это лицо как символ того лучшего, что он по-прежнему болезненно любил в ней, как воплощение красоты в национальном типе: честном, преданном, без мысли одухотворенном… и чем-то недалеком. Он пообещал себе как-нибудь на досуге, в каком-нибудь своем загородном доме, пекинском или сингапурском, продумать, в чем эта недалекость состоит и выражается. Он любил додумывать пришедшие к нему мысли до конца, так, что они делались уже не просто мысли или догадки, а законченные тезисы, которые он сможет изложить в разговоре при случае. Вслух же Виктор Андреевич продолжал:
— Итак, возьмем Россию. Нам ли с вами не знать ее! Сибирь еще здоровее, крепче, дух ее веселее. Я о народном духе говорю. Оттого, думаю, и монашество не привилось. К мистике здесь человек делается абсолютно не склонен. И для тунеядства условия слишком суровые — не проживешь.
В этом месте его монолога Александр Николаевич неподходяще усмехнулся, хотя было ему не до смеха. Нечаянно пришли на ум Кара и Нерчинск, где приходилось бывать по служебным надобностям и где «веселье» ему так хорошо запомнилось, что он старался избегать теперь поездок туда.
Он опустил глаза, и Виктор Андреевич не заметил иронического шевеления в его усах. Во-первых, был увлечен, а главное, потому, что, конечно, не эти жуткие места он имел в виду. Он выражался образно, представляя себе некий дух сибирский вообще, насколько можно представить столь отвлеченное понятие.
— Что такое Россия? Просторы ветровые, ухабы, свист, нищета, богатство дикое — тьма, словом! — зловеще выдохнул Виктор Андреевич в лицо Осколову, так что тот даже непроизвольно отшатнулся.
— И что наблюдаем? Надежды, бодрость, веру, упования, готовность к будущему! Наоборот! Революция! А это свидетельство молодости и бодрости нации. То, что по Петрограду мужики раскрашенные бегают и гнусавят «Жасмины белые», это к русской нации отношения не имеет, это пена, не то что Ницше или Шопенгауэр. Их-то не вычеркнешь из культуры. Ну, почему у нас эта ясность и бесстрашие перед лицом испытаний великих?! Империя развалилась, государство российское гибнет, но что-то же держит нас еще вместе? Не православие же, в самом деле!
