— Да, его исключили с последнего курса Академии художеств, — рассеянно сказал Александр Николаевич, думая о другом.
— Во всяком случае, где бы мы ни оказались, я буду в вас нуждаться.
— Боже мой, Виктор Андреевич, неужели… Что ждет Россию? Чем все это кончится?
Виктор Андреевич молча пожал плечами.
Лунный свет остренькими осколками разбивался на бутылочно-черных и гладких волнах за кормой. Швырнув сигару за борт, Виктор Андреевич потер обеими руками лысую голову:
— Я вам сделаю еще одно признание, вы сейчас удивитесь. Я знаю, за спиной меня поднимают на смех как пророка, как политическую пифию. Но я был в молодости отчасти связан с этими… немножко субсидировал разные нелегальные издания у нас и потом за границей. Но я быстро отошел. Я сразу могу разобраться — вот мое качество. Я понял: победят неимущие, дорвутся до власти и богатства, разделят их — я убежден, что любая революция только перераспределение общественного богатства, — бога «закроют»: ведь свое взяли, как Маркс им объяснил! — и таким образом упразднят вопросы, над которыми мысль человеческая билась века. Неужели переход власти в другие руки и новое решение экономических проблем так просто решит все духовные вопросы человечества? Вот что меня поразило. Не надо мне такого счастья! Я понял, что меня просто обдуривают.
— Но ведь нынешнее правительство, — попытался возразить Осколов, — занято не этими задачами. Не время их решать.
— Да они вообще ничего не могут решать! — злобно раздражился Виктор Андреевич. — Ведут нелепую войну, орут про патриотизм, про любовь к родине. Эта так называемая республика обречена. Знаете почему? Личностей нет во главе. Ни одной. Кто? Терещенко? Или эта баба Керенский? Может быть, новоиспеченный министр промышленности Прокопович? Знаю я их. Когда они говорят о своей любви к России, я думаю: уж лучше бы не любили. Мы говорим о любви сто лет. Сколько клялись одни только Хомяковы да Аксаковы. А произошло из этого что-нибудь практическое? Никто — палец о палец! Иван Киреевский, талантливейший человек, все около афонских старцев терся и наконец в расцвете сил удаляется в монастырь. Ведь это же показательно! Это символ! Одни слова и томление духа.
— Киреевский? Я не знал.
Он уже перестал понимать, куда несет Виктора Андреевича.
— Ну, брат этого собирателя сказок. Да вы же не знаете ничего русского: ни истории, ни поэзии, ни искусства. Вы необразованны. Простите!
Он передохнул, вытащил платок, распространяющий благоухание кельнской воды.
