Та неопределенно подняла бровки, делая вид, что сравнивает Мея, о котором не слыхала, со «Словом», которого она не читала. Этого было достаточно, чтобы Виктор Андреевич воодушевился.
Знаешь ли, Юленька,
что мне сегодня приснилося?
Будто живется опять мне,
как смолоду жилося…
Кася слушала, задумчиво вытаращившись. Больше всего ей хотелось брякнуть опять по пожелтевшим клавишам что-то такое удалое, забыться, засмеяться, зарыдать, разбить что-нибудь.
Будто мне на сердце веет
бывалыми веснами:
Просекой, дачкой, подснежником,
хмурыми соснами,
Талыми зорьками, пеночкой, Невкой,
березами,
Нашими детскими, нет, уж не детскими
грезами.
Нет! Уже что-то тревожно
в груди колотилося…
Знаешь ли, Юленька?
Глупо!.. А все же приснилося…
Виктор Андреевич, слегка подвывая, читал в нестойкой, навязанной обществу паузе.
Раздались вежливые аплодисменты.
Лирин даже прослезился. Лицо его было напряженно и смято. Он, конечно, не очень вникал в эту длинную либеральную болтовню и, как ругали на разные лады правительство, запоминал не очень тщательно, только на всякий случай… ну, как бы даже чисто механически, по привычке. Но поскольку он был психолог, стихи на него производили впечатление. Они не то чтобы потрясали, но потряхивали его слипшуюся душу, вороша в ней что-то полузабытое, слабое, детское.
— Кто я? — исповедовался он Касе. — Я принадлежу к презираемой части общества. Одни боятся, другие презирают, и многие, о, многие ненавидят. Я как будто спал пятнадцать лет и вдруг проснулся.
Кася вновь запела, аккомпанируя себе, не слушая Лирина.
— Эта краткая поездка, другая ситуация… l’autre situation… А завтра снова служба, — он забыл, что больше не на службе, — и опять я впаду в летаргический сон.
Он засмеялся. Ему нравился беспорядок ее взбитых пепельных волос, тонкая линия бровей над голубоватыми веками. Ведь из простых. Откуда такая в ней порода? Откуда эта длинная талия и шея и покатость плеч? Бедра по-крестьянски крутоваты. Но даже и это нравилось. И туфелька остроносая выглядывала из-под юбки. С ума сводил узкий ремешок на подъеме, крошечная пуговка застежки.
На самом деле ощущения ротмистра были гораздо проще, но ему нравилось думать, будто он такой изысканно чувственный.
— Я очень несчастлив, Евпраксия Ивановна, — втолковывал он. — У меня нет личной жизни. Одно служение: царю, отечеству, усмирения, выявления, надзор… Иногда я удивляюсь, откуда у меня дети взялись: Игорь, Людмилочка — неужели они мои? И при чем тут я? Ведь я работаю по двенадцать часов в сутки. Устаю ужасно. В карты играть не хочется, просто сил нет, не то что…
