Виктор Андреевич говорил со злым раздражением, явно в адрес присутствующих, давая им понять, что они «не лучшие», потому что надеются выжить и «плодами попользоваться». А они, в свою очередь, никак не могли согласиться с его словами, с выбранной им себе ролью обвинителя и потому глядели на него с молчаливой, усмешливой враждебностью.
Это был человек с массивной выдающейся челюстью, коротким треугольничком носа без переносицы и грозными бугристыми надбровьями, а ручки имел детски маленькие, недоразвитые, кажется, ни разу в жизни ничего тяжелее сигары не державшие.
— К демократии мы исторически не готовы, — повторил он. — Четкой линии нет. Временное правительство делает одну ошибку за другой.
— С тех пор как он вернулся из Петрограда, у него истерические настроения, замечаете? — прошептал один из акционеров соседу, прикладывая к губам салфетку.
— И быстро идем, — продолжал Виктор Андреевич, — к той самой диктатуре, которую предвещают большевики. Расстрел в Петрограде в июле солдатской и рабочей демонстрации был страшным шагом.
— Похоже, это произвело на него неизгладимое впечатление, — опять прошептал тот же промышленник. — А я уж привык вызывать на прииски полицейские части. У меня нервы закалены. Казакам я, знаете, уже не доверяю. Наши казачки, ох, себе на уме. Куда они еще крутанутся, неизвестно. Я состою в управлении Забайкальской железной дороги, так они, видите ли, на нас осерчали, что мы их с японской войны домой медленно доставляли. Как будто не успеют еще казачат понаделать. Разбойники форменные. На них положиться никак невозможно. Не русские они уже люди! Стакнулись с этими… комитетами разными р-рабочими! Оплот наш, так сказать!
— Революция неотвратимо левеет, вот что надо понять! — Виктор Андреевич сложил пальцы с зажатой сигарой, как для благословения. — Моя же мечта, господа, — круто сменил он тему, — освободиться от дел и целиком отдаться изучению «Слова».
Он значительно обвел всех глазами, призывая удивиться.
— О полку Игореве? — усмехнулся партнер Ольги Викторовны по танцам. — Сколько можно предаваться этому чудачеству?
— Аполлон Майков предавался ему четыре года, Мей — девять, князь Вяземский — тридцать лет, — важно разъяснил Виктор Андреевич.
— Подбор имен разнообразный…
— Вкус папы широк, — небрежно сказала Ольга Викторовна. — Он благоговеет перед «Словом» и любит Мея.
Виктор Андреевич снисходительно усмехнулся:
— Да-с, широк русский человек, как сказал наш философ. Даже слишком широк. Восхищение «Словом» уживается во мне с симпатией к такому поэту, как Мей. Он очень мил, не правда ли? — отнесся он к разрумянившейся Касе.
