Когда в Воровской пади нечаянно вспыхнула драка (устали все очень, измучены были гнусом, недосыпом, плохой добычей) и порешили Матвея Семенова (утаить хотел часть песка намытого), везти мертвое тело и предъявить его начальству поручили Ивану, который и рядом-то с дракой тогда не был и, следовательно, ни в чем не был виноват. Уверены были: на дознании Иван «нагой» стоять не будет, «рыжими веснушками», где надо, посыплет. Уповали на его расторопность, умение поговорить с нужными людьми, угостить кого полагается, глаза отвести, время потянуть, пока скроются потаенными тропами такие же несчастные, как убитый многодетный Матвей, настоящие виновники содеянного. Матвея, рассудили, не воротить, вдове его легче не станет, если сядут по тюрьмам виноватые, а сирот прибавится. Песок намытый сообща сговорились весь послать вдове с верным человеком, когда дело затихнет, а грехи замолить каждому поодиночке, как совесть кому повелит.
Ивана все это никак не касалось, поэтому он сопровождал телегу с покойником хотя и не один, но за главного при ней, и ни укора ни к кому не имел, ни жалости не испытывал.
Когда управляющий Ольгинским прииском заговорил о корешке, предчувствие охватило Ивана. Трудно даже сказать, что это было за предчувствие, но такое сильное, что инда за ушами у него заломило.
Иван волнения своего не выдал (как ничем не выдавал себя, стоя где-нибудь под деревом с ружьем на зверушку промысловую), шутил, как водится, но нарочно чуть нагловато, прощупывал, что за человек управляющий и действительно ли есть у него настоящая нужда в целебном снадобье. Если начнет чваниться — разговор несерьезный, значит, шел. Смиренно просит, значит, в крайности господин и на это время просто человеком сделался. Тогда можно и уважить, и цена оказанному уважению совсем другая будет назначена, по справедливости.
Какая она будет, непредсказуемо пока, но безответно не останется услуга, за которую никто, похоже, не берется. Все это Иван сообразил в те короткие минуты, пока метался взглядом от молодой бледной барыни к управляющему. Гордый, по всему видать, господин, а вот наказал бог, и глаза сделались собачьи: ждут, просят, вымаливают.
Тягуче, с сознанием власти и силы своей, передернул Иван плечами, потом незаметно ни для кого мигнул, выражая опасливое согласие.
Лошадь под барыней переступала ногами, вздрагивала всей кожей, беспокоясь; китаец испуганный застыл со своей коробкой разворошенной; поляна бестравная, хвоей засыпанная, — и все молчат. Молчание полное, как провал, без единого вздоха и шевеления. А на поляну, на верховых, на китайца, на телегу с Матвеем и старателей с дымящимися горшками, подвешенными на шнурах, — ситничек сеет, моросит, не торопясь, тепленький…
