Иван бородку мокрую крепко обтер, радостная дрожь прошлась-пробежалась внутри. Разом и навсегда охватил он, впечатал в сердце начало дороги, к которой так долго пробирался наугад, на ощупь, не зная, какая она, но одержимо веря, что она есть и что он на нее ступит.
Знакомцев у него в тайге было много. Были такие, кто мог нож охотничий ему сковать, который во всю жизнь не затупится, кто солью мог поделиться из последней горсти, а который при нужде и му́чку сумел бы достать, мышьяк, тайно продаваемый. С одним пил, с другим балагурил, того одарил при встрече припасом охотничьим, а этого сам слушал целую ночь, зная, что всякое слово здесь не зря молвится, всё в ученье.
…Корешок ему добыл обрусевший крещеный бурят Перфильев. Он не держал тайной торговли. От отца еще досталась ему маленькая женьшеневая семья верстах в шестидесяти от села, где проживал. Скрывал ее ото всех, наведывался не чаще одного раза в пять лет, выкапывал помаленьку: корешок растет медленно, капризно. И то — цена его: если культурно возделанный — четыреста — пятьсот рублей за фунт, а дикий будет в четыре-пять раз дороже! Только редко кто умеет возделывать. Перфильев таких не встречал.
Денег он с Ивана не взял. Отдавая ему коричневый, на человечка похожий корешок с ручками и ножками, сказал, что грех за него деньги брать, и Ивану не велел: ведь нам, всем людям, жизнь задаром достается от бога и родителей. А этот корешок и есть тайная суть жизненной силы, которая во всем и во всех, кто дышит и чувствует: «Деньга возьмешь за корешок, частья не будет!..»
Перфильев слыл колдуном, будто бы умеющим заговаривать винтовки и мастерить любовные присушки. Иван его побаивался: а ну как присушит? Хотя знал, что Перфильев охотно отдал бы ему дочь и без калыма. Бурятка нравилась Ивану: щеки ее круглые, розовые сквозь смуглоту, глаза тоже круглые, так и постреливают. Правда, серу жевала, но сибирячки все жуют: и женщины, и дети, пристрастие такое, зато не курила, трубку в рот не брала, и дыхание ее вблизи отдавало цветущим шиповником. Даже имя ее любил Иван: Аю-на! Будто иволга-черноголовка утром в роще выговорила.
На высокой шейке у Аюны — коралловое ожерелье в несколько рядов, серьги серебряные тоже с кораллами, — самый дорогой у бурят камень наряду с малахитом. На руках, длинных и упругих, широкие серебряные браслеты в тугой обхват чуть не до локтей.
Бабка Аюны, кочевавшая где-то в степях, была богачка: имелось у нее десять тысяч овец, пять тысяч лошадей, несколько тысяч голов рогатого скота. Слухи про нее ходили разные: будто очень знатная. Как ей не важничать! Только была хучшээ Ханда очень злая, сильно сердилась на сына: он у нее единственный и крестился, род на нем пресекся и вера.
